Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

ДОВОЕННОЕ ДЕТСТВО

Здесь я не собираюсь описывать собственное детство, но отдельные детали семейного быта того времени, мне кажется, стоит вспомнить.

Считалось, что самое приятное время года в Ленинграде – это осень. Дни яркие, теплые и сухие. Каждый выходной хочется выбраться за город, пошуршать листьями на дорожках парков, побывать во дворцах и музеях, полюбоваться фонтанами, насобирать под дубами полные карманы желудей.

Все начиналось утром, с торжественных переодеваний. Мы наряжались во всё лучшее. Не помню ничьих нарядов, кроме папиных. Папу я очень любила. Вспоминая его, я прежде всего вижу его лицо, смущенную улыбку, лучистые глаза. Глаза чёрные, совершенно чёрные волосы и усы. Мне легко это воскресить в памяти. Я и себя вижу – уставилась на него восторженно, влюблённо. Он даже как бы неловко себя чувствует, смущённо улыбается и виновато глядит на «мамочку». Мама достаёт из сундука косоворотку из сурового полотна с вышивкой. Полотно тонкое, блестящее. Ворот, рукава, подол усыпаны ромашками. Да ещё пояс шёлковый с кистями. Так одевались тогда многие. Эту рубашку вышивала мама. Она была удивительная мастерица. Мамы своей я совершенно не могу вспомнить – ни лица, ни одежды. В лицо лучше было не смотреть – мама всегда была мною очень недовольна. Одевалась же совершенно незаметно, не потому, что не умела одеться, а нечего было, возможности такой не было. Мы жили очень бедно, но этого никто не замечал. Так жили все. Все мамы каждую свободную минуту штопали чулки и носки,  заклеивали дырки на галошах, а папы подшивали валенки для своих ребятишек.

Из далекого детства мне вспоминается дивный дворец с огромными залами и анфиладами комнат. У дверей стояли очень высокие человеческие фигуры в розовых шёлковых костюмах и белых париках с буклями. Вспоминается комната царицы, где все стены были увешаны иконками без промежутков, как  тёмные обои. Помню и царскую комнату отдыха. Но в каком дворце это было и о каком царе шла речь – не знаю. Мала была. Комната небольшая, половину места занимала в ней огромная ковровая тахта, на которой царь, играя, возился со своими детьми. Экскурсовод рассказывал, что у царя часто чесалась спина в таком месте,  где рукой достать было невозможно. Ему сделали удобную палочку с выточенной на конце крошечной кистью руки в таком положении, чтобы было удобно почесать. Экскурсовод взял палочку за кончик, засунул кукольную ручку за ворот и почесал спину.

После войны таких вещей уже невозможно было услышать. В любом дворце-музее экскурсовод имел право говорить только об архитектуре и искусстве, но не об истории и, тем более, быте царей. Моя институтская подруга одно время подрабатывала в Ораниенбауме, водила экскурсии. Текст экскурсии составлялся самим экскурсоводом. Она долго сидела в Публичной библиотеке и подбирала интересный материал. Каково же было её удивление, когда методист всё перечеркнула и потребовала составить заново. Она не имела права назвать ни одной царской особы, ни одного члена царской семьи. Если необходимо было сказать о назначении комнаты, то говорилось, например, «царская спальня». Но и этого не рекомендовали. Полагалось говорить: строил архитектор такой-то, в таком-то веке. Перестроен архитектором таким-то, мебель и панно  изготовлены крепостными мастерами или привезены… из Китая, Франции и пр.

Такое отношение к истории продолжалось до самой перестройки. Поэт точно уловил смысл этой политики: «Когда бы мы с тобою ни родились, родились мы в семнадцатом году». Слова жгли, даже приятная мелодия не спасала. Официально интересоваться историей не запрещалось, но темы исторических студенческих работ и научных диссертаций всегда «спускались сверху» и всегда касались только советского периода.

Из наших прогулок по пригородам хочется упомянуть ещё о поворотном круге в Павловске. Современные дети и  представить себе не могут, что это такое. Дачный поезд двигал самый обыкновенный паровоз,  который пыхтел, шипел, пускал пар и пронзительно свистел. Павловск был конечной остановкой. Для обратного путешествия паровоз нужно было поставить впереди вагонов и «лицом» вперед. Для этого и существовал поворотный круг. Паровоз заводили на этот круг по рельсам. Это был действительно круг на каких-то подставках, на нем были рельсы, которые точно сходились с рельсами железнодорожного пути. У круга торчали рукояти, к которым подходили рабочие и, тихонько толкая, поворачивали круг, пока рельсы снова не сойдутся. Я не думаю, что моё описание является точным. Кто заинтересуется, можно всё узнать в железнодорожном музее. Для мальчишек этот  музей – сплошной восторг. Наших братьев отец водил туда не один раз.

Большое место в жизни семьи в то время занимало чтение вслух. Книжки для малышей Корнея Чуковского или Маршака были у нас постоянно в руках, мы их знали наизусть. Нам читали Мамина-Сибиряка «Емеля охотник», «Зимовье на Студёной», «Серая Шейка». Но помню, как однажды я зашла  в комнату к своей подружке. Они только что кончили обедать и убирали со стола. Надя, взглянув на меня, спросила у матери:

— А мы будем читать «Капитанскую дочку?

— Конечно, будем, – сказала Елена Михайловна и обратилась ко мне:

— А ты иди. Мы читать будем. Ты всё равно ничего не поймёшь.

Надя училась в первом классе, а я ещё в школу не ходила. Мне было обидно и очень хотелось узнать, что же это за дочка такая, что и понять ничего  нельзя. Рассказала свою обиду папе. Он принес Пушкина из библиотеки и стал читать нам вслух. С этого случая и начались наши серьёзные семейные чтения. За «Капитанской дочкой» последовали «Повести Белкина», за ними — «Вечера на хуторе близ Диканьки», а там — «Дети капитана Гранта», «Таинственный остров», и так без конца.

До сих пор помню мои слёзы по поводу неоконченной повести  Гоголя «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка». Мне казалось, что папа просто не хочет её дочитать до конца. Сама я тогда читать ещё не умела, а он смеялся  и уверял, что конца нет. Только став взрослой, я узнала, что сам автор её не закончил. Долго не могла понять, что же так притягивало меня, из-за чего плакала? Ну, велит ему тетушка жениться, ну бьёт он мух хлопушкой, ну и что? А всё дело в волшебной силе таланта Гоголя: я уже была там, в этой жаркой летней комнате с мухами, жила среди близких мне людей, любила их, переживала за них. Но вдруг их пришлось оставить, покинуть, и я о них уже ничего не узнаю. Я осознала это как большую потерю и горько плакала.

Детская душа впитывает в себя всю чистоту и возвышенность классической литературы, погружается в ту атмосферу, в те образы, которые раскрывает перед нами классик.  Часто родители и не задумываются над тем, какую благодать дает детям классическая русская литература. Все писатели 19 века были православными. Их мораль – это православная мораль. Дети воспринимают её совершенно интуитивно. Понимание добра и зла, усвоенное с помощью русской классической литературы, становится основой мироощущения человека во всей его последующей жизни. И неудивительно, что теперь первыми пошли в церковь образованные, начитанные люди, там они нашли то, чего не хватало им всю жизнь.

Когда мы подросли и стали учиться в школе, любимой нашей игрой стала «географическая» — так мы её называли. Состояла она в том, чтобы на определенную букву вспомнить и записать названия городов, рек, морей, островов, фамилии путешественников и т. д. Разрешалось пользоваться картой, но при этом требовалось описать, где именно находится данное название. Большая карта полушарий всегда висела на стене нашей комнаты.

Помимо географических вопросов в этот список входили и литературные: фамилия писателя, название книги или рассказа, строчка из стихотворения, которая начиналась бы с указанной буквы.

Еще одна деталь. Мой отец хорошо играл на народных инструментах – гитаре, балалайке, мандолине. Когда и где он учился, не знаю. Нот он не знал, но легко пел под гитару. Мы очень любили его пение и слушали с удовольствием. В нашей квартире было шестеро детей. Старшему мальчику купили балалайку, и он с помощью моего отца быстренько освоил игру на ней. Родилась идея научить всех и составить свой домашний оркестр.  Купили ещё две гитары и мандолину. Много тренировались, научились играть вместе «Светит месяц», «Прибежали в избу дети» и плясовую. Дальше не пошло. Препятствием была  неспособность наша, детей, научиться чему-нибудь толково. Но одна из девочек обладала хорошим слухом и стала учиться дальше, уже не у моего отца.

До войны матери обычно не работали. В нашей квартире работала только одна Елена Михайловна, но она была вдова, и других средств к существованию у неё не было. В погожие дни летом  и осенью матери выводили гулять своих малышей в садик на Геслеровском. В центре был большой круг со скамейками и песочницами. Все скамейки всегда были заняты, а малышей было  как опят на березовом пеньке – сплошь. Ребята постарше  играли в других местах садика. Играли в лапту, казаки-разбойники, прятки и другие игры. Дети 10-15 лет в этом садике уже не гуляли. Гулять мы ходили на острова. Каменный остров, Елагин, Ботанический сад на Аптекарском острове или Кронверкский сад с памятником «Стерегущему».

После войны садик на Геслеровском опустел. Некому было сидеть на лавочках. Наш садик стал проходным. Мамы с раннего утра бежали на работу, сунув своих малышей в детские комбинаты. Через садик люди торопливо бежали к трамвайной остановке, а позднее к метро. Протоптали по газонам тропинки напрямую, раздвинув железные прутья решетки. За это не сажали, а за опоздание сажали. Позднее дорожки залили асфальтом. Дети там уже не гуляли. Теперь это крошечный треугольник на стыке Ординарной улицы и Чкаловского проспекта. Его задавили огромные дома, которых раньше не было совсем. Ему темно и душно. На углу Чкаловского до войны был извоз. Там были конюшни, сараи с сеном и маленький деревянный домик – контора. На углу Ординарной улицы стоял  небольшой особнячок Вяльцевой. А на самой улице стояло несколько двухэтажных деревянных домов, и свет они не загораживали.

Сама Карповка до войны была совсем другая. Это был тупик. Здесь не было проезда. Откосы берегов заросли бурьяном, там паслись козы. Транспорта было мало, да и транспорт был гужевой – ломовая лошадь  тащила большую телегу на резиновом ходу, гружённую тяжёлой кладью. Рядом шёл ломовой извозчик, держа в руках ременные вожжи. В гололедицу лошади скользили. Бывало, что падали, а извозчик страшно ругался. Это была единственная причина, по которой можно было услышать ругань на улице. Была даже поговорка: что ты ругаешься, как ломовой извозчик, хотя ни одного слова из лексикона извозчика и не было сказано.

Когда по другому берегу Карповки проезжал грузовик, ребятишки со всех домов с криком «Трёхтонка! Трёхтонка!» бежали к мосту, чтобы поближе рассмотреть эту диковинку.

Ещё мы бегали к Каменноостровскому проспекту,  когда слышали, что играет духовой оркестр. Это едет конная милиция. Оркестр играл марш «Черные гусары», красавцы кони мягко цокали копытами по деревянной мостовой, прохожие останавливались. Впечатление было необыкновенное. Да, Каменноостровский проспект в то время был вымощен деревянной шашкой. Эта мостовая в наводнения, когда вода из Карповки выходила из берегов, всплывала. После войны убрали трамвайные рельсы с Каменноостровского проспекта, проложили по Вяземскому, возле монастыря Иоанна Кронштадского построили мост, Карповку одели в гранит. Всё  изменилось. Не изменился только двухэтажный каменный домик, во дворе которого жили козы.

предыдущая    следующая