Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

РЕПИН. «ПЕРЕД ИСПОВЕДЬЮ»

Я не любитель религиозной живописи Репина. За исключением его ранней, очень глубокомысленной и духовно насыщенной работы «Воскрешение дочери Иаира», у него, кажется, и вовсе нет по-настоящему интересных картин на библейские сюжеты. Тем не менее есть у него одна чрезвычайно любопытная религиозная картина, которая может доставить вдумчивому православному зрителю немало пищи для души.

Я имею в виду картину «Отказ от исповеди».

Вот тебе и раз! И это — религиозная картина? Та самая, которою с незапамятных времён иллюстрируют учебники по «научному атеизму»? Та, которая воспевает несгибаемое безбожие революционеров-народников, и перед лицом смерти не желавших обратиться ко Господу?

Пусть так. И тем не менее рассмотрим её.

Репин работал над полотном шесть долгих лет, поворачивал сюжет и так и этак, пока не пришёл к окончательному варианту: глубокий, я бы сказал, потусторонний мрак и среди этого мрака две фигуры — арестант, приговорённый к смертной казни, и священник, пришедший для того, чтобы принять у него исповедь. Центр композиции и самая светлая деталь на полотне — это серебряный крест в руках у священника. Вся картина строится, всё действие разворачивается вокруг креста. Крест один сияет в этом безысходном мраке, — крест и раскрытая грудь узника, точно душа, раскрытая навстречу кресту. Обратите внимание: приговорённый сидит в позе, которую специалисты-психологи называют «закрытой», — руки сомкнуты, нога закинута на ногу, — так садится человек, который не желает раскрываться, откровенничать перед собеседником. Но грудь его распахнута и светится так, точно на неё направлен луч прожектора: душа человека против его желания тянется ко кресту, а душа — «по природе христианка».

Да и полно: вправду ли арестант отказывается от исповеди? Да, он напряжён, да, он полон недоверия и недружелюбия. Но что-то безпомощное есть в его болезненно прищуренных глазах, в его полуоткрытых губах… Видно, что он приготовился дать отпор незваному гостю, «лживому попу», но в самый последний момент что-то в душе его, что-то поплыло… Логика движения его фигуры такова, что зритель угадывает: сейчас этот человек всем корпусом повернётся к собеседнику и заведёт с ним разговор, — может быть, это будет ещё не исповедь, может быть, дело кончится не так, как желал бы священник, но лёд уже сломан, арестант, который ещё минуту назад хотел застыть в гордом молчании, теперь жаждет разговора.

Кстати, интересно сравнить окончательный вариант картины с одним из её первоначальных вариантов — с тем, который больше похож на карикатуру в сатирическом журнале. Там арестант сидит спиной к священнику, там поза его подчёркнуто независима и высокомерна, а простоватое лицо распирает нелепая гордыня. Да, вот это действительно «Отказ от исповеди»! Между прочим, окончательный вариант картины первоначально назывался «Перед исповедью», а «Отказом от исповеди» её назвали только в 1936 году! Но герой раннего варианта от исповеди именно отказывается, и старенький священник смотрит на его фанаберию с усталой иронией: «Эх, милый!.. Что ты из себя строишь?»

Картина вышла довольно забавная, и никто не посмел бы упрекнуть её автора в сочувствии к революционерам. Но… Репину такая трактовка сюжета в конце концов не понравилась. Не чувствуется в ней близкого дыхания смерти, и смерти страшной… Страшной не столько жестокостью казни, сколько своей безнадёжностью, безповоротностью, неотвратимостью… Как тут не вспомнить «Балладу Редингской тюрьмы» Уайльда:

Не всем постыдной смерти срок мученье назовёт, не всем мешок закрыл глаза и петля шею рвёт, не всем — брыкаться в пустоте под барабанный счёт. Не всех при жизни отпоют. Не всем при сём стоять. Не всем, пред тем как умереть, от страха умирать. Не всем, на смерть идя, свою могилу увидать…

Тут не до сатиры, не до иронии.

И Репин переписывает «Отказ от исповеди» на «Перед исповедью». Он пишет приговорённого, которому уже не до фанаберии, не до жестов. Он, конечно, заранее продумал своё поведение, но мысли, но ожидание смерти, но естественный страх уже сделали своё дело: он ещё машинально пытается изобразить демоническую личность, но на лице никакого демонизма уже нет, оно жалкое, это лицо, — жалкое и вызывающее невольное сочувствие. Впечатление такое, что арестанта впервые посетила смутная, точно сквозь сон, мысль о том, что, может быть, есть что-то, кроме этого безпросветного мрака.

И священник — хоть лица его почти не видно, но лёгкий наклон головы, приподнятая бровь говорят никак не об иронии, но о сострадании. Между двумя героями картины возник некий духовный мостик: узенький, шаткий, непрочный, — но он уже есть. Он, может быть, сейчас обрушится: стоит священнику сказать одно-единственное неловкое слово или арестанту не к месту вспомнить о своём революционном достоинстве — и нет исповеди, нет спасения… Но сейчас, в эту секунду, они не враги, не противники, они, может быть, братья в одинаково тёмных одеждах, одинаково тонущие в окружающей тьме, и связывает их маленький серебряный крест, сверкающий посреди мрака.

Кто скажет, что Репин не был глубоким мыслителем сродни Достоевскому? Кто так скажет, тот будет не прав.

Алексей БАКУЛИН