Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

РОЗА БЕЛАЯ С ЧЁРНОЙ ЖАБОЙ

Сначала я хотел делать о Вячеславе Соловьёве, тридцатилетнем петербуржце из Колпина, два материала. Один — о Вячеславе-поэте. Ибо он — поэт. Не профессиональный, не состоящий ни в каких творческих союзах, но явно отмеченный печатью таланта. Муза его — непричёсанная, угловатая, неловкая, порой просто безграмотная, но это именно Муза — со своим голосом, своим сердцем, своей болью. Со своей верой.

Но говорить о Соловьёве только как о поэте — значит не сказать всей правды. Ибо его душа имеет и свою тёмную сторону. Назовём вещи своими именами: он пил и употреблял наркотики. (Помогай ему Господь; надеюсь, я не зря поставил глаголы «пил» и «употреблял» в прошедшем времени). О тёмной стороне его души тоже можно рассказать — история получится поучительная.

Но как разделить душу Вячеслава на две части? Есть две половинки: тёмная и светлая, — но душа-то одна. Она не делится надвое. Две бездны открыты душе: бездна небесная и бездна адская, но человек — один. Такая чёткая раздвоенность — это, если хотите, тоже дар Божий: мало кому из нас случается видеть сразу и небеса, и преисподнюю; большинство, как правило, не видит ни того ни другого — ни чёрного, ни белого, одна серая мгла перед глазами. Может быть, этим и интересен рассказ о Вячеславе Соловьёве: посмотрите, на каком распутье стоит человек, какой страшный выбор перед ним. Посмотрите на Вячеслава и поймите: такой же выбор стоит и перед нами, просто мы этого в суете и гордыне своей ещё не замечаем.

— Слава, начнём с самого начала. Когда вы в первый раз написали стихотворение?

— В три года. Помню, мама моя сидит на качелях, я, трёхлетний, ползаю вокруг и сочиняю песенку — про маму, про качели, про баян… Баян — это мамин любимый инструмент: она у меня деревенская была и всё мечтала купить его для меня, чтобы я играть научился. Но вышло так, что купили мне не баян, а гитару. Мне было 13 лет тогда. Гитара есть — начал песни писать. Потом пел их товарищам по тусовке. Двое парней плакали даже, когда меня слушали… Не скажу, что наши ребята были какими-то особенно плохими, — наоборот: никого мы не трогали, просто торчали на лестнице, болтали друг с другом. С нами и девочки тусовались, но отношения с ними были вполне целомудренные. Девочки вообще были лучше нас, парней. Но если где-то появляется компания подростков, тут же приходят какие-то старшие ребята и начинают учить: попробуйте эти таблетки, попробуйте другие… А нам же любопытно… На траву мы подсели очень сильно, курили каждый день. Без анаши я даже улыбнуться не мог, то есть если я на трезвую голову слышал какую-то шутку, то мне было не смешно. Мне нужно было сначала покурить травы, тогда и улыбка появлялась. Но это уже позже. А сперва я писал песни про любовь.

— А Церковь как появилась в вашей жизни?

— Как я в первый раз в храм пришёл? Да не знаю, как и рассказать… Помню, было ужасное похмелье… В таком состоянии страшно мучает совесть, и я просто с ума сходил от раскаяния. Выскочил из дома и не знал, куда идти: то ли опохмелиться, то ли утопиться… Брёл по городу неведомо куда  и у всех встречных просил прощения, как перед исповедью. И вдруг очутился перед храмом — а храм закрыт. Я, помню, грохнулся на колени перед запертой дверью: «Господи, прости! Пусти меня помолиться!» И тут вдруг открывается дверь: бабушка вышла подмести крыльцо — чудо Божие… Я сказал: «Бабушка, пустите!», взбежал на второй этаж и на пол рухнул. И так заплакал — никогда не думал, что у человека может быть столько слёз. Ну, люди видят, что дело плохо… Сказали: приходи, мол, завтра, поговори с батюшкой. И к счастью, я нашёл в себе силы, чтобы после этой истерики не застыдиться и опять прийти в церковь. Пришёл, с батюшкой поговорил, а потом опять ушёл… Надолго. Меня в тот раз опять повернуло в противоположную сторону.

«Безумный окажется мудрым,

а мудрый окажется злым…

Поверить в Бога не трудно —

трудно пойти за Ним».

— Многие считают, что есть какая-то внутренняя связь между греховностью и склонностью к поэзии. Хотя, с другой стороны, все люди греховны, но поэтов не слишком много на свете…

— А может быть, поэзия — это такой способ раскаяния? Человек грешит и пытается потом стихами выразить, как ему стыдно перед Богом, как ему больно. Мне кажется, что лучше всего у меня получаются стихи, когда я в падении. Вот я сижу в грязи, и благодать отступает, остаётся только моя грешная душа. Ей же надо что-то сказать. Молиться она ещё не может толком, а что остаётся? Остаётся кричать стихами.

— Да, видимо, чтобы душа запела, нужно, чтобы ей стало больно. Но есть такое расхожее мнение, что поэт не может ничего написать без водки…

— Нет, нет… Я пьяным вообще не могу писать. Я пробовал несколько раз, но ничего не получается. Ни с кем себя не сравниваю, но и Есенин ведь писал только на трезвую голову.

— Да, многие пьют, многие наркоманствуют, но немногие при этом ещё и стихи пишут.

— Я очень благодарен своей гитаре. Мне всегда было плохо, я всегда понимал, что живу неправильно, но гитара меня спасала. Почему алкоголикам и наркоманам трудно подняться на ноги? Я это понял, глядя на своих ребят: они хоть и строят из себя крутых, но с годами перестают себя уважать. На них давят все: милиция, родные — и правильно давят, за дело, и они сами чувствуют, что виноваты… Но само-уважение при этом теряется, и вернуть его можно только с помощью допинга. А я своими стихами возвращал себе радость жизни.

«Радуюсь синему небу,

радуюсь серому небу,

радуюсь свежему хлебу,

радуюсь чёрствому хлебу!

Радуюсь мудрому слову,

радуюсь смыслу молчанья, —

солнце ли, дождик ли снова,

трава под ногами иль камни»…

— Слава, вы в Чечне успели повоевать, в Первую чеченскую… Расскажите об этом.

— Да рассказать-то и нечего. Приехал после учебки, даже автомата в руках ещё не держал — такая учебка у нас была. К тому же я мальчишкой был и просто не понимал, что на войне нахожусь. На ночном дежурстве курил… А снайпер-то вражеский видит огонёк моей сигареты: там такие профессионалы были!.. На чеченской стороне воевал наш танкист-предатель, который вместе с танком к ним перешёл, — про него говорили, что он безошибочно стреляет на звук… Однажды заснул на дежурстве, а чеченцы подкатили миномёт и чуть весь наш батальон не расстреляли. Командир меня за это здорово побил, но — что поделать? Парнишка с гражданки иначе не поймёт: ему объясняй не объясняй, он всё равно будет спать. Я вам скажу, что чаще всего там погибали именно по глупости. Для нас война — романтика. Я помню, как мне было интересно, когда мы шли в колонне до Грозного: едешь по всей Чечне, на тебя девочки молодые смотрят, и я такой герой — в бронежилете, без каски (каска мне не шла, так я её и не носил), с автоматом!.. То, что меня может снять снайпер с сопки или из окна дома, — я вообще об этом не думал. В общем, всё обошлось благополучно, даже наградить меня хотели… Но вот песни о Чечне я не написал ни одной.

— Вы говорили, что учились писать стихи у наших рок-музыкантов: у Виктора Цоя, у Егора Летова из «Гражданской обороны»… Выходит, рок-музыка на вас повлияла положительно?

— Всё гораздо сложнее. Я уверен, что Егор Летов — очень талантливый человек. В душу молодёжи он глубоко проникал. Он чем-то даже на юродивого похож. Есть в его песнях такие строчки, что до сих пор сердце сжимается, — но всё же я уже не покупаю его дисков. Прошло то время. Или, допустим, взять того же Константина Кинчева — вот, говорят, он пришёл к Православной вере… Вообще-то он мне никогда не нравился… Да, он поёт о Боге, и это хорошо, но что-то у него не получается.

— Да, как поэта Кинчева не спасло обращение к Православию. Скучно его слушать. А где скука, там нет искренности.

— Как бы он себя не погубил этим!.. Я смотрю на его слушателей и думаю: вот поёт он о Боге, а толпа просто беснуется. Некоторые даже не понимают, о чём поёт. Может быть, Кинчев действительно заставит кого-то мыслить по-другому, но мне кажется, что он и сам-то ещё не научился петь о Боге. А может быть, року и нельзя таких тем касаться? Может быть, достаточно просто петь о хорошем? Ведь о чём обычно поют, о какой гадости? Я слушать это не могу, мне стыдно перед Господом.

«Извращённая злом красота

соблазняет на каждом шагу

отказаться совсем от креста

и поверить, что сладко в аду…»

— А самого себя вы к кому относите: к поэтам или к певцам — как это называется? — к авторам-исполнителям?

— У меня есть песни, которые без музыки не звучат. Вы же знаете, что мелодия даёт иногда особый акцент, особую силу простым, в общем-то, словам. Я всю жизнь писал песни, а на стихи перешёл потому, что однажды выкинул гитару: мне, мол, надо работать, мне нужно учиться молитве, нужно чаще бывать в храме, а гитара теперь просто мешает. Кстати, за эту гитару меня все соседи ненавидели: я по ночам сочинял песни и иногда выходил из себя, играл на полную мощь… А тут я решил помириться с соседями и начал с того, что стал здороваться с ними. И теперь, если где-то что-то случится, люди идут ко мне за помощью. Начал писать стихи и продолжаю писать. Сначала у меня в стихах много фанатизма было — перебор… Это и понятно: я же из такой грязи в такую чистоту попал, в Церковь… У меня всё в голове перемешалось… В ту пору я уничтожил свою единственную драгоценность — чёрную кожаную куртку-косуху. Думаю: вот, она меня связывает со старой моей жизнью, надо её убрать с глаз долой. Взял ножницы, разрезал её на куски и выбросил. А ведь я в ней церковь начал ходить — в косухе, в тяжёлых ботинках с подковами, — хорошо хоть догадался бандану снять с черепом и костями. А в кармане — иконка Пресвятой Богородицы. Я её нашёл где-то — такая полустёртая, кажется, «Утоли моя печали». Носил её в кармане и молился ей своими словами, потому что молитв никаких не знал. Потом начал рвать свои старые стихи. Стихи неглупые вроде, и говорится в них о чём-то хорошем, но местами вставлены жаргонные и матерные слова — чтобы слушателя зацепило, чтобы он вздрогнул.

«Распяты, но не святы, поём,

но нас не слышно,

пока в стихах нет мата, пока

не едет крыша.

И мы дырявим вены, сжигаем водкой глотки,

а вы идёте мимо уверенной походкой…»

Сначала я пытался всё это исправить, а потом понял, что не хочу в грязи копаться. Жалко было стихов — ночами не спал, когда писал их. Но принёс я эту жертву: разорвал все рукописи и начал писать заново. Вот как я воцерковлялся.

— И после этого вы опять сорвались?

— Да. Помню январь 2003 года — я как раз первое своё всенощное бдение отстоял. Тут зло и вмешалось… Пришли друзья, принесли какой-то новый, не пробованный ещё наркотик. Эфедрин называется. Они мне вкололи — и я сразу на него сел. За три месяца я упал так…

«Всё не обрету равновесия,

то взлетаю, то снова падаю,

то со злобой смотрю в Небо бесом я,

то лечу, спешу к Небу ангелом…»

— А зачем же было колоться?

— У меня всегда так: другие пьют, когда у них всё плохо, а я — когда у меня всё хорошо. Вот отошёл немного от греха, успокоилась душа — ну почему бы теперь и не выпить рюмочку? Или не уколоться? А через два-три дня, смотришь, — ты уже и работу прогулял, и началось… А этот эфедрин — это страшная вещь: с ума сходишь по-настоящему; за одну ночь можно просадить всё, что имеешь. Там есть такой привлекательный для новичка момент: эфедринщики, они любят, чтобы всё было чисто вокруг, чтобы атмосфера была хорошая, чтобы музыка звучала приятная — не мои песни, а какое-нибудь «Эльдорадио»… Эта самая девчонка, которая меня на эфедрин посадила, — вы бы никогда не сказали, что она наркоманка: очень ухоженная, стильно одетая (кстати, талантливая швея)…

«Ты мне разрешила выключить свет

и свет погас на много лет.

Во мраке тлело одно окно,

а в сердце было совсем темно…»

И вот сидишь в чистоте, и наутро вся квартира аккуратно прибрана — а на душе так погано, как никогда. Потом я опять в храм пришёл… Это когда у меня руки загнили от уколов… То ли вену не нашёл, то ли игла была грязная, но руки у меня очень сильно загнили. Дело уже об ампутации шло. «Оставалось по последнему уколу, по последнему полёту в пустоту…» И вот я поставил свечку св. вмч. Пантелеимону, потом пришёл к врачу. Врач мне скальпель в рану суёт — а я и боли не чувствую… Но вылечился в конце концов. С тех пор я хоть и падал, но ни разу уже не укололся. Однако гепатит С всё-таки заработал.

— Из ваших друзей никто в церковь не пришёл?

— Пытался я кого-то уговорить… Но если человек сам не раскаялся, то на исповедь его глупо тащить. Даже не глупо, а грех. А мне обидно: я молюсь в нашем Колпинском храме и не вижу рядом своих друзей. Там стоят люди, как мне кажется, совершенно правильные. Благополучные. Что им до таких, как я? Есть некоторые ребята, на которых я смотрю и думаю: да, этот, может быть, тоже из наших… Но в основном почему-то благополучные, а наши не идут. Есть у меня такая песня: «Незабытое прошлое ухмыляется за спиной: что б ни сделал хорошего, всё равно ты плохой».

«Тебя не достать, так достанут невесту иль друга.

Тебя не сломать, так сломаются брат иль сестра.

Но в этом и соль — не снимай же отныне кольчугу,

и вместе со всеми не пей на привале вина.

Пусть празднуют мир — для тебя наступила война…»

В личной жизни у меня всё очень сложно. Вроде бы недавно встретил человека и, по-моему, снова теряю. Кстати, я хотел бы дать объявление к вам в «Совет да любовь»: мол, ищу православную девушку с гепатитом С. Это возможно? Я был бы рад. Я ведь детей люблю. У меня есть стих об одном малыше; он заканчивается так:

«И страшна его опала, и от Неба его милость:

ведь глазами самых малых

(правда эта мне открылась)

смотрят ангелы устало, говорят детей устами,

и имеющие уши будут лепет детский слушать…

И спасут, быть может, души!..»

Вопросы задавал Алексей БАКУЛИН