Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

СВОЯ ХАТКА — РОДНАЯ МАТКА

Но когда я стала читать написанное, постепенно стали меняться мои школьные представления о прежних временах. Я вдруг поняла, почему мама раньше почти ничего не рассказывала о своем детстве, почему мой отец-фронтовик не любил вспоминать военные годы, никогда не ходил смотреть фильмы "про войну", и еще многое-многое другое… В чертах повседневной жизни моих родных, о которых сохранилась семейная память, неожиданно проступает нечто большее — ход истории… Вот только исторические сведения, почерпнутые мною ранее из различных источников, не увязываются с маминым рассказом, достоверность которого для меня очевидна. Мелкие подробности быта и событий, о которых упоминает мама, а может быть, именно они, очень убедительны своей безхитростной простотой. От этих трогательных мелочей душа плачет и радуется, обретает способность различать добро и зло, и тают в ней нагромождения ложных убеждений и понятий, так долго внушаемых.

Мама родилась в крестьянской семье и первые десять лет своей жизни, с 1921 по 1931 год, прожила в родительском доме. Дом жил степенной нехлопотливой жизнью, сохраняя уклад и порядок дореволюционных времен. Все в нем было устроено просто, удобно и красиво. Внешние устои отражали внутреннюю суть обитателей дома: все было строго подчинено их трудовым и духовным нуждам. Удивительной для меня новостью оказалось, что бедности и нужды в доме не было, крестьянская семья жила в достатке, трудом добывая все необходимое. Из поколения в поколение передавались навыки ведения крестьянского хозяйства, секреты ремесел, которыми занимались зимой. Труд был привычкой, необходимостью и радостью. Но сутью всего строя жизни в семье была вера православная, это проявлялось в устройстве дома, во взаимоотношениях между членами семьи. Из маминых воспоминаний я выбираю странички о ее жизни в отчем доме:

"У кого детей много, тот не забыт от Бога"

"Мое детство прошло в Тверской деревне. Летом папа — Василий Иванович и мама — Ирина Ивановна занимались крестьянским трудом, зимой шили обувь, и папа возил ее продавать в город. У нас был твердый уклад семейной жизни, в основе которой лежал труд. Но глубинным, невидимым стержнем жизни нашей семьи были вера, молитва и любовь. Нас у родителей было трое: мой старший брат Коля, моя младшая сестра Оля и я. С раннего детства нас приучали к порядку: в одно время вставать, ложиться спать, отдыхать, играть. Все наши вещи лежали, стояли, висели на своих местах. Папа сделал нам маленькие грабли, цеп, ворошилки, чтобы удобно было работать: мы помогали сушить сено, жать рожь, овес, копать картофель, молотить цепами снопы.

"Двор, что город, изба, что терем"

Жили мы в двухэтажном бревенчатом доме, обшитом тесом и покрытом железной крышей, которые были выкрашены в темно-красный цвет, а резные наличники — в белый. Двухэтажные дома в нашей деревне не были редкостью. Только несколько семей жили бедно. Хозяин одной из них, я помню, целыми днями сидел на завалинке и играл на гармошке. А некоторые семьи еще не успели встать на ноги, потому что у них было много маленьких детей.

В нашем доме было три входа: один — парадный, с двустворчатыми дверями, с широкой лестницей, ведущей на второй этаж; второй — с противоположной стороны с такой же лестницей. Перила на лестницах поддерживались фигурными столбиками, которые мне часто приходилось мыть. Третий вход был через голдарейку — большую открытую веранду под общей крышей дома. Второй этаж делился на две половины: летнюю и зимнюю. Наверху — парадные комнаты с изразцовыми печами, отдушины на которых закрывались медными крышечками, начищенными до блеска, висевшими на цепочках. В летних комнатах стены были деревянные, вытесанные, желтые: остальные комнаты — внизу и наверху — оклеены светлыми обоями с золотыми разводами. В летней половине висели тюлевые занавески, в зимней — белые с кисточками. Столы наверху покрывались белыми скатертями. Комнаты внизу содержались попроще, столы накрывали клеенкой, темные занавески спускались на всю высоту окна. Здесь принимали странников и нищих, им стелили свежую солому, давали домотканые простыни, одеяла, подушки.

Во всех комнатах на божницах стояли иконы в киотах, украшенные восковыми цветами, белыми льняными полотенцами с вышивкой и кружевом. Перед иконами горели лампады. В зале висела большая фотография Иоанна Кронштадтского в раме под стеклом и три картины, объединенные одним евангельским сюжетом: Голгофа. В доме были книги, больше религиозные: Библия, Евангелие на русском и церковнославянском языках, Закон Божий, книга о Страшном Суде, жития святых, молитвословы, календари церковные, святцы. Помню книгу об Иоанне Кронштадтском с красивыми портретами и цветными иллюстрациями. Были географические книги с картинками, мы с сестрой любили их рассматривать. Папа с мамой читали книги по праздникам, а иногда рано утром и вечером.

У нас, детей, был деревянный сундучок с игрой: выточенные из дерева посеребренные и позолоченные человечки, церковь, ворота, ограда, колокольня. Можно было составить церковный приход.

Лишних вещей в доме не было, но в буфете стояла фарфоровая посуда для гостей, а на столе — большой самовар на красивом подносе. В праздники на стол ставили медную полоскательницу для рук. Гостям подавали льняные вышитые полотенца. В будни же ели из общей, чаще всего глиняной посуды. Бывало, едим суп, а мясо никто не вылавливает, пока папа не скажет: "Таскать!"

"Дом не велик — да лежать не велит"

К коридору первого этажа примыкал хлев во всю длину дома. Туда можно было пройти, не выходя на улицу. В хлеву стояли — лошадь, корова, там же размещались овчарня и курятник. Свиней не держали. Зимой для новорожденного теленка разбирали несколько половиц в углу прихожей, и он там жил в тепле первое время.

Перед домом находился палисадник, огороженный темно-красным штакетником с резным верхом. Здесь росли рябины, сосны, кусты сирени и две березы, между которыми висели качели для детей. До сих пор запах цветущей сирени из детства — мой любимый запах… За домом стояли баня с двумя предбанниками и дровяник, дальше начинался сад. Между яблонями укрылись ульи и домик, где хранилось все необходимое для ухода за пчелами: рамки, сетки, дымарь. В уголке сада между двумя соснами были посажены лесные ягоды: брусника, черника, земляника, клюква, малина. Мы, дети, очень любили этот уголок. За садом выстроились сарай, амбар и житница. Был у нас и хороший погреб для хранения летом молока, мяса, масла. В конце зимы его заполняли кусками льда. Погреб был с крышей, дверью, вниз вела лестница.

"Не по дому господин, а дом по господину"

Папа был труженик: он умел пахать, косить, делать сани, плести корзины и лапти, шить обувь. Для того, чтобы сшить хорошие сапоги, говорил папа, сапожник должен знать 99 операций. Вопреки расхожему мнению, что "сапожник ходит без сапог", наша семья носила удобную красивую обувь, которую шил папа. Слова "пьет как сапожник" тоже были не про папу и вызывали у меня удивление. В деревне папу уважали, звали по имени-отчеству, он был церковным старостой. Папа был умным, трудолюбивым, умел слушать собеседника, понимал добрую шутку. В доме никогда не употребляли бранных выражений, даже слов "дурак" и "черт".

"Хозяюшка в дому — оладышек в меду"

Дом содержался в чистоте и порядке: мама вставала рано утром, кормила животных, доила корову, топила русскую печь, готовила завтрак, обед и ужин. Я и сейчас удивляюсь, как только мама успевала все сделать. Она была хорошей хозяйкой: готовила, вязала, вышивала, косила, помогала папе в сапожном деле, обшивала всю семью. Папе и моему старшему брату она шила рубашки и штаны, нам с сестрой — платья, белье и даже пальто. А папе с мамой пальто шили настоящие портные и жили в это время у нас. Потом шли обшивать соседей и жили уже у них. Конечно, пока мы были маленькие, маме трудно было управляться одной, поэтому на лето брали работницу. Работала она вместе с мамой, ели мы за одним столом, жили как одна семья. Я помню двух таких женщин-карелочек, Шуру и Лену, работавших у нас в разное время. Приезжая на заработки, они старались попасть именно в наш дом.

А еще мама хорошо знала Библию, и в праздничные дни рассказывала соседкам разные истории из Книги книг. Рассказывала как сказительница, протяжным голосом. Мама знала много сказок и стихов, помнила наизусть молитвы и нас учила. В церковь она ходила к обедне, а мы, стоя на службе с утра, ждали, когда мама придет и принесет нам испеченные рано утром пирожки.

Папа очень жалел и берег маму. Они жили в большом согласии и были для нас идеальным примером семейной жизни. Мы очень любили своих родителей и слушались их безпрекословно.

"Пришла беда — отворяй ворота"

В 1931 году, когда мне было десять лет, нас раскулачили: отобрали полдома, описали вещи, папу "лишили голоса", и всех нас стали звать "лишенцами". Опись проводили самые большие деревенские лодыри: вещи увезли на нашей же лошади, по дороге уронили швейную машинку и разбили. Наше хозяйство обложили "твердым заданием": присылали повестки, чтобы мы везли хлеб на приемный пункт. Бывало, папа еще не вернулся из одной поездки, а уж приносят новую повестку. Так вывезли все, даже оставленное для фуража зерно. Вскоре папу арестовали и отправили на год в ссылку, а потом в тюрьму. Но он успел отвезти нас в город. Приехали с тем, что уместилось на телеге. Нас приютила семья маминой сестры. Спасибо тете Даше и дяде Илье за это, ведь у них самих было четверо детей.

И вот мы вчетвером, без папы, стали жили в восьмиметровой комнате под лестницей, посредине которой стояла русская печь. Есть было нечего. Мама ходила на базар и выменивала на еду вещи: то блузку свою на хлеб выменяет, то ножи, то вилки, то тарелки… Все, что давала нам тетя Даша, мы съедали в одну минуту. Помню, как с сестрой грызли пыльные сухари, которые она сняла нам с чердака. За какое-то количество муки мама отдала тете Даше часики, которые берегла для меня.

В школе я сидела за одной партой с Капой — дочкой тети Даши. Капа очень хорошо одевалась, ей часто покупали новые платья, красивые шапочки и шарфики. Она носила на руке часики, те самые, которые мама берегла для меня. И хотя в глубине души, по-детски, мне это было неприятно, я не завидовала Капе. Мы смирились со своей судьбой и рады были, что нам ничего не угрожает. А с Капой мы дружили, она была моей лучшей подругой.

"Не надобен и клад, коли у мужа с женой лад"

Года через два, когда папа, уже больной, вернулся из заключения, нам стало полегче, он поступил на работу в артель обувщиков, и мы переехали на другую квартиру. Конечно, у папы с мамой болела душа о детях и они делали для нас все, что могли. Бывало, встанем утром, а папа всю нашу обувь с вечера отремонтирует, начистит до блеска и поставит в рядок перед входом. Моей подруге, которая заходила за мной по дороге в школу, очень нравилось, как заботится обо мне моя мама. Она говорила, что ее родители так о детях не безпокоятся…

Я думаю, что папа с мамой верно понимали многое из происходящего и стойко переносили выпавшие им испытания. Помню, мы с мамой пошли на отобранную половину нашего дома, нам разрешили забрать часть вещей, а там уже устроили "красный уголок" и повесили большой портрет Ленина во весь рост. Мама плюнула в его сторону и сказала: "Антихрист!" В то страшное время многие поколебались в вере, но мама говорила: "Хоть режьте меня, а я все равно скажу, что Бог есть!" А однажды мама сказала мне: "Если наступит такое время, когда нельзя будет носить крест на шее, то ты себе хотя бы пуговки на платье пришивай крестиком". Каждое воскресенье и в праздники мы шли в церковь. Папа с мамой не отступили от этого правила до самой своей смерти. Спустя некоторое время после нашего переезда в город до нас дошла весть, что осиротевший без хозяина наш дом сгорел. Но хотя мы теперь были бездомные, скитались по чужим углам и голодали, я не помню, чтобы папа с мамой жаловались на свою судьбу. Мы благодарили Бога за то, что мы вместе, живы и здоровы".

† † †
Я переворачиваю еще страничку. С семейной фотографии на меня смотрят спокойные и строгие глаза дедушки и немного печальные — бабушкины. Их непривычные к праздности руки неприкаянно лежат на коленях. У меня сжимается сердце: никто из них не знает того, что знаю я: семье еще предстоит принести огромную жертву. В 1939 году бабушка похоронит мужа, моего дедушку. А в конце войны она получит извещение о том, что ее любимый единственный сын Коля, служивший в танковых войсках, пропал без вести. Последнее письмо от него датировано августом 1941-го. Оно пронизано любовью к маме и сестрам. С первых дней войны он верил в победу.

…Я вглядываюсь в фотографию и мне кажется, что я должна дать ответ на вопрошающий взгляд этих дорогих мне людей. Я понимаю, что этот взгляд — не с мертвой фотографии, он уже — из Вечности. Вот только — что я отвечу?..

Лариса КАЛЮЖНАЯ, СПб