ВЫБИРАЕМ МИРОВУЮ ДЕРЕВНЮ НА ЖИТЕЛЬСТВО?

Слово Всемирного Русского Народного Собора

Вера, земля, человек — три главных слова русской цивилизации, три основополагающих понятия, три кита, на которых она стояла и пока еще удерживается, всеобъемлющее единство нации и государства. У каждого народа есть родина, но только у нас — Россия. Россия для нас не просто место рождения, воспитания, проживания, она полная самотканность нашего естества и духа. Только в России, христианской стране, в одном ряду с окружающим нас природным миром мы имели как бы почвенное растительное происхождение. В древности плоть человеческая именовалась землей, земля еси и в землю отыдеши, плоть в землю, а для душ — небесное обетование. Не было в мире народа, который бы так поклонялся матери родной земле и так органично ощущал ее в себе. Но и не было в мире народа, который бы, подобно нашему, принял веру как дыхание и назвался именем Христа. Два поля обрабатывал крестьянин с одинаковым усердием, от двух насущных хлебов кормился, и ни одно из них не запустил. В самодержавной Руси самодержцем был народ, а уж потом царь. Крестьянское богатство — царственное, говорил Иван Посошков в XVII веке, в книге о скудости и богатстве, а нищета крестьянская — оскудение царское, нисколько не сомневаясь, что государство живет мужиком. Деревня, Отечество наше еще с незапамятных времен, отсюда пошли обычаи, традиции, сплотившие народ лучше закона, в его хозяйственном, нравственном и обрядовом порядке жизни. Перед незаслоненным ликом красоты мира Божьего деревня напевала сладкие песни и творила язык. Подвиг творения народного русского языка невозможно ни переоценить, ни осознать в полной мере. Язык — это сокровище, самородное национальное богатство, способный назвать все и вся, даже больше, чем все и вся, сверх наших земных достоинств и необъятной нашей души, перед собственной громадой и великолепием он невольно тушуется, говоря словами Достоевского, не в силах выразить свое состояние.

Дело творения языка сейчас, кажется, кончено, или почти кончено. Все, чем он прибывает сегодня, имеет чуждое происхождение и вонзается в наш язык, как шипы, не давая изъясняться чисто. А ведь из поколения в поколение, из рода в род шла эта упорная ткацкая выделка языка сама собой, от душевной художественности и природного чутья. Русский язык имел не только самородный источник. В единой, сросшейся клади его мы сами не всегда были способны замечать заимствования. Но как только углубляемся мы в себя, в свои потайные созерцательные глубины, как только душевное наклонение удаляет все лишнее, родниковой, чистой, в обрамлении непорочного языка становится и сама мысль, само счастливое присутствие гения. Вот отрывок из дневника Бориса Шергина: «Попаду в деревню, и нет сытости глядеть на эту светлооблачную небесность, на эти тропиночки меж дерев, на свечечки берез. Нет сытости внимать шелесту листвы, шуму ветра, шороху дождя. Музыка тонкая и сладкая, вожделенная и любимейшая. Вокруг нашего дома темнеют ряды елей и белеют ряды берез, под ними кусты ягодника. Это как будто разные инструменты симфонического оркестра, разные, но звучащие согласно и стройно. А речь дождя? Сначала мелкие островки обмолвятся словом и помолчат. А потом все заговорят, зарассказывают спешно. Тучка-то торопится, деревень-то много надо облететь, каплям дождевым много надо сказать, то у них неспешное говорье, я лежу и внимаю. Это наша живая пуповина от матери родной земли, наше гнездышко, наше чувствилище». Из них, из этих незадачливых, казалось бы, проникновений вплоть до природного мира, из нашей свойственности с ним, способности внимать речам дождя и ветра, окунаться невыразимым счастьем самоотречения в солнечные закаты и восходы, уноситься от земли в звездное небо, — из всего этого и составляется наша особая мироощутительность, наша отечность, наше сыновство. Эти наши внутренние просторы и грады зазвучали и засветились потом в литературе, да и во всех художествах, а также в философии, которая стала и не могла стать никакой другой, кроме как духовной. Но еще прежде эти дары помогли нам восприять веру православную с такой искренностью и глубиной, будто мы всегда ее чаяли, и это потому, что гнездовья наших душ для встречи с нею были подготовлены заблаговременно. Деревня, по определению Даля, — крестьянское поселение без Церкви. Так у нас чаще и было, так и есть. Но вот удивительное свидетельство времен Отечественной войны, притом не с нашей, а с немецкой стороны, документ, имеющий отношение к угнанным в Германию на физические работы женщинам. Цитирую. Из Бреслау один начальник отдела учета доложил: гастарбайтеры должны у него регистрироваться для заведения на них карточек, при этом они почти все заявляют о своей принадлежности к Православной Церкви. При указании, что в Советском Союзе господствует безбожие и пропагандируется атеизм, мне объясняют, что это имеет место в Москве, Харькове, Сталинграде, Ростове и других крупных промышленных центрах. Все в сельской местности, советские, русские являются очень религиозными. Почти каждый из опрошенных русских доказывал свою христианскую веру тем, что имел с собой цепочку с крестиком. Казачьи станицы без церкви не жили. Но и в отсутствие ее сама пропитанная верой почва внушала и поддерживала церковность, как верховный закон народного бытия. Нравственное и церковное чтили безпрекословно. Еще столетие назад Россия оставалась крестьянской страной. Это значит, что приток в города шел из деревни, туда приносила она свою силу, чистоту, здоровье и умелость. Из былины доносится: «О еси, Чурило Плеткович, не подобает тебе в деревне сидеть, подобает тебе, Чурило, в Киеве жить, князю служить». А наипервый русский богатырь Илья Муромец, ставший русским святым? Из деревни шли Ломоносовы и Менделеевы, Аксаковы и Лесковы, Васнецовы, Мусоргские и Рахманиновы. Крепостная Параша Ковалева стала великой оперной певицей Прасковьей Жемчуговой, а затем графиней Шереметьевой; Валя Вениаминов из глухого села на реке Лене возвысился в своем пастырском служении до святителя Иннокентия, митрополита Московского и Коломенского. Перечень этот можно вести до безконечности. В советское время крестьянскому происхождению открылись дороги в университеты и академии.

Герой Василия Шукшина со свойственной ему горячностью говорит об этом так: «Если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни».

Все это говорится не для того, чтобы возвысить деревню, идеализировать ее и доказать ее первенство в судьбе России. В этом нет необходимости. И город, и деревня всегда оставались на своих местах, как их Господь и власть устроили. Каждая сторона исполняла свою службу. Одно не вызывает сомнений. Деревня всегда была надежным фундаментом России, видимой и невидимой твердью, градом, где всего множества заложено в человека в избытке, делая его настолько безкрайним и могучим, что не могло быть ему, казалось, никакого износу. Сама земля выращивала своих детей здоровыми и безстрашными, закладывала в них силы и таланты, свойственные духовной плоти России. Потребовалась молодой петровской Академии защита от засилья немцев, и по тому же перекатистому зову, который скликал былинных богатырей, вышел из Поморских лесов Михайло Ломоносов, зачастили в XVIII веке европейские сочинители насмехаться над Россией: не дано-де русским даже до мышеловки додуматься, — и самоучка Иван Толкунов первым в мире разработал проект паровой машины. Передалось искусство революционной России склонять литературу то к местечковому, то к комиссарскому языку, и поднялся шолоховский Тихий Дон. Захороводились, заплясали в музыке нотки с рожками, и из Тульского песенного края выступил Георгий Свиридов. В самую лихую годину, когда над Отечеством нависла угроза, быть ему или не быть, пришел на передовую Георгий Жуков. Мужика в деревне не надо было учить патриотизму. Он был у него в крови. Мужик не нуждался в понуждении к национальному чувству, он весь из него состоял, не всегда разбирая, что это такое, но исполненный им настолько, что братство в многонациональной российской семье принималась им также естественно и дружественно, как всякая другая богоданность.

Славянофилы говорили: нельзя к русским корням, русскому стволу прививать иностранный цветок. Один из последних славянофилов XIX века, работавший над программой освобождения крестьян, Кошелев, писал: «Скорее вода пойдет против своего обычного течения, чем русский поселянин сможет быть оторван от земли, упитанной его потом. Во весь XX век отрывали его, крестьянина, от земли раскулачиванием и насильной коллективизацией, изгнанием с поля потомственного пахаря, который по утрам солнце в поле выводил, не оно его выводило, а он выводил солнце в небо, для того чтобы работать. Только стали обживать колхозы, появились совхозы, только притерпелись к укрупнению, началось разукрупнение. В 80-х годах прошлого столетия, когда без американской и канадской пшеницы прожить не могли, ученые объявили о безперспективности русской деревни, прекрасно понимая, что без деревни Россия уже не Россия. «Современники, страшно!» — по другому поводу воскликнул Гоголь, но слова эти поднебесным набатом бьют и бьют скорбно по безконечным кладбищам, в которые превратилась русская деревня. Гробами торчат брошенные людские жилища, в руинах лежат разграбленные фермы, гаражи и склады, поля заросли кустарником, овраги, как гигантские змеи, наползают на вековую обжить. Последние поселяне, кому некуда бежать, с лета и до поздней осени безконечными живописными колоннами выстраиваются вдоль больших дорог, торгуя не плодами земли, а плодами тайги.

Деревня разрушена, обезчещена, вывернута наизнанку и выброшена на свалку. Невеселую картину гибели русской деревни нельзя, конечно, назвать повсеместной. И сеют еще, и пашут, и урожай в богоданные годы собирают неплохой. Трудно отделаться от впечатления, что это уцелело благодаря стоящим на страже и окаменевшим в чистом поле былинным богатырям. Иное, не сказочное, объяснение как-то не дается. Распахиваются ранее запущенные поля, начинают работать промышленники, не надеясь на государство, которое по рукам и ногам, как в полоне, крепко стянуто рыночными путами. Но у промышленников и производство зерна промышленное, и называют они его не хлебушком, а продукцией, и ни лелеять, ни приласкать его не умеют. Теперь в хлебородном деле земля отчуждена от пахаря, а пахарь — от земли. Прервалась меж ними таинственная связь, произошло взаимное чувственное остывание. Чтобы вернуть деревню, надо вернуть весь верхний слой бытия и миропорядка, традиций и обычаев. Возможно ли это при существующем сегодня в нашей стране господстве чужого духа, трудно сказать. Возможно ли, когда деревню не спасают, а добивают, изымая из нее последние библиотеки и школы. Государство пока еще обитает на земле, поэтому оно вынуждено и опираться на землю, другой опоры у него нет. Но это опора не живой ногой, ощущающей соки живой тысячелетней почвы, это опора мертвым протезом, культей. Живая нога у государства мертва, атрофирована от бездействия и слепоты. Но государство, кажется, этим мало озабочено. Оно усиленно продолжает качать нефть. А на голой нефти, оставив в небрежении усилия и труды, которыми кормилась и строилась Россия, можно далеко, конечно, укатить, так далеко, что Россию потом можно и не найти. Народу с ослабленным чувством любви к своей стране не могут помочь никакие законы, уставы или идеи. Нет государственного инстинкта — народ кончен. Будем надеяться, что народ все-таки устоит. Помощью ему будет вера, она способна дать инстинкт в пути, — инстинкт справедливого государства под материнским началом России. Миссия России в XXI веке в этом и состоит. Сохранить землю, спасти народ и всю жизнь этого народа облечь в православную веру.

В.Г. Распутин, писатель