НАДО ЗАБЫТЬ, НО КАК?

Любого из нас кто-нибудь когда-нибудь обманывал. Я — не исключение, меня обманывали много раз. Я расстраивался до тех пор, пока не узнал, что доверчивость — это очень христианская черта. Ведь хитрых и подозрительных не обманешь. Я перестал помнить обиды и обманы, и, конечно, жить стало гораздо легче. Что толку помнить обиду, наше ли дело желать отмщения обманщику и обидчику. И как хорошо — от души простить!

Но вот почему-то одну обиду, один обман я никак, ну никак, не могу забыть. Да, я эту женщину сто раз простил, да, она уже, может, не живая, но сам случай я каждый раз вспоминаю, когда оказываюсь на переходе станции метро «Киевская». Именно там был аптечный киоск. А я был в увольнении и заходил во все аптеки и аптечные киоски, искал лекарство для мамы. Она перенесла тяжелую операцию, и ей нужно было лекарство для поправки. Она послала бумажку с рецептом, и я эту бумажку показывал аптекарям. Нет, нигде не было такого лекарства.

День бежал к вечеру, надо было возвращаться в часть. И тут как раз этот киоск — да, вот он был тут, где сейчас всякие сорта пива. Экспресс-кафе. А тогда был киоск. Женщина та была в годах. Так мне показалось, мне-то было уже тоже много, целых двадцать. Женщина посмотрела на рецепт, поглядела на витрину, на меня, потом под прилавок, и сказала:

— Для тебя, солдатик, найду.

Радостный, я заплатил, сколько она сказала, благодарил ее горячо и помчался на почту. Но уже не успел. И отправил лекарство назавтра каптенармус Пинчук за пачку сигарет.

А дальше... дальше пришло письмо от мамы. Она писала, что ей стало хуже, что снова забрали в больницу. А причина была в посланном мною лекарстве: оно было давно просрочено. Но разве я или мама что-то понимали, при нашем-то доверии к людям медицины, в сроках хранения. Мне же в аптеке продали.

Я очень переживал. Но все-таки, и, надеюсь, что меня многие поймут, не поехал в следующее увольнение на метро «Киевская», чтобы увидеть ту, обманувшую меня, женщину. Мне было стыдно. Более того, когда я уже учился в московском институте и ехал по делам через «Киевскую», то в переходе шел, отворачиваясь от киоска, чтоб не увидеть ее. И хотя бойкие московские друзья, когда я однажды рассказал им про обман, хотели меня силком тащить к аптекарше («Это ж дело подсудное!»), я так больше ее и не видел. А потом киоск снесли. А сейчас вот — пепси-кола.

А еще один обман, раз уж я про них начал, я тоже помню, но совсем не сержусь. Друг мой армейский, Женька, приехал ко мне, уже будучи женатым, и взял в долг, обещая сразу выслать. И не выслал. Ничего страшного — он же был женат, нуждался. Женька, если ты жив, откликнись. Помнишь, мы ходили в караул и я написал стихи, тебе посвященные:

...А нам с тобой, сержант Елеференко,
Служить еще, как медным котелкам.

Нам, Женька, немного уже осталось служить, откликнись. Может, у тебя и стихотворение сохранилось, а то я его забыл. Другое, тоже не до конца, немного помню. Тоже про караул:

Тополя хрупкий скелет
У неба тепла молил.
Старшему двадцать лет,
Взвод в караул уходил.
Штыков деловитый щелк,
На плечи ломкий ремень...
Обмороженных солнца щек
Коснулся ушедший день.

Дальше не помню. Я уже научился забывать. Хорошо бы, если бы я знал имя той женщины из аптечного киоска. Я бы его писал в записочках о здравии и подавал бы в церкви. О здравии. Сейчас, может быть, уже нужно было бы писать об упокоении. Ведь почти пятьдесят лет прошло. Господи, Ты знаешь ее имя, прости, ее. А мне, Господи, дай забыть все обиды.

Владимир КРУПИН