Издание газеты
"Православный Санкт-Петербург"
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть»|
Издание газеты |
|
|||
| НАШИ ИЗДАНИЯ | «Православный
Санкт-Петербург»
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть» |
|||
Отрывок
из романа «Пути небесные»
Юная девушка Даринька, сирота, монастырская послушница, повидала в своей жизни много страшного и горького. Из монастыря по благословению настоятельницы Дариньку забрал полюбивший её инженер — богатый человек по имени Виктор Алексеевич, — чтобы сделать своей женой… Вот маленький отрывок из большой книги великого русского писателя Ивана Шмелёва (автора знаменитого «Лета Господня»); в этом отрывке Даринька рассказывает своему любимому о давней чудесной встрече со Святителем и Чудотворцем Николаем. Встреча эта произошла в то тяжёлое время, когда отчаявшаяся девушка решила покончить с собой…
***
— Слушай… Дай мне руку… мне легче так. В ту ночь… помнишь?.. до нашей встречи на бульваре?.. Я побежала к Москве-реке и всё молилась, рекой ревела: «Ма-менька, спаси… маменька, возьми меня!..» Добежала до Каменного моста. А река тёмная-тёмная, чуть серая… шорохом так шумела. Тогда ведь лёд шёл, самое водополье, в воскресенье на Масленице… нет, что я путаю… Вербное было воскресенье! взбежала на мост, перегнулась за решётку… и мне совсем не страшно… так и уплыву со льдинками куда-то… всё страшное кончится. И уже свешиваться стала, сползать, туда… и — вдруг… что-то схватило меня сзади, под поясницу, как обожгло!.. и я услыхала строгий окрик: «Глупая-несчастная!.. ты что это, а?!.» И оторвало меня, откинуло будто от решётки. Со страху я обмерла, вся трясусь… А это старичок бутошник… топает на меня и грозится пальцем… строго-строго! Как раз под фонарём было, где выступ, круглый-каменный, бык там у моста. Увидала его лицо… и прямо ужас!.. Будто это не бутошник, а сам Никола-Угодник!.. ну, совсем такой лик, как на иконах пишут… тёмный, худой, бородка седенькая, а глаза и строгие, и милостивые. Топает на меня и всё грозится… и бранится даже, как вот отчитывает: «Ах ты, самондравка-самоуправка, надумала чего!.. сейчас же ступай к своему месту!.. а, безпризорная несчастная!..» Взял меня за руку и довёл до Пречистенского бульвара, тихонько так в спину толкнул: «Так прямо и ступай, не оглядывайся… я послежу, завтра сам приду справиться!..» А мне идти-то и некуда… И сказать-то ему страшусь. Я и побежала, всё прямо, прямо… не помню, как уж я три бульвара пробежала… упала на лавочку, дыханья уж у меня не стало. Смотрю, а это наш Страстной монастырь!.. — помню, часы пробили три раза. А я всё думала за тот вечер: зайду, помолюсь в последний разок… и не зашла, со страху. И тут, на лавочке, думала: отопрут к утрени врата, зайду помолюсь… а дальше чего, я уж не думала. А тут ты и подошёл. Я знаю, это Святитель Николай-Угодник от гибели меня спас… того старичка-бутошника послал, глухою ночью. Ни души не было, как раз строгая ночь, на Святой и Великий Понедельник. С того часу сколько раз думала я… может быть, Николай-Угодник и послал тебя?.. И страшилась недостоинства моего. Знаешь… сколько раз я потом ходила к Каменному мосту, когда уж у тебя жила, всё хотела того старичка-бутошника увидеть… так и не увидала. Видишь, сказал-то он, — «самондравка-самоуправка»?.. Это — что я свой крест-то швырнуть хотела! Уж так мне ясно теперь, всё теперь просветилось, и мне хорошо, легко. Теперь я знаю, что надо… и теперь вижу, какая должна быть жизнь… и так и буду!..
Она выговорила последние слова с силой, почти с восторгом. Виктор Алексеевич, потрясённый её живым рассказом, целовал ей руки и говорил: «Чистая моя… мудрая…».
***
Виктор Алексеевич не ожидал, что рассказ Дариньки о случившемся с нею ночью на Каменном мосту так его оглушит.
Захваченный её горячей верой, отдавшись чувству, он принял это «почти как чудо». Но когда у себя стал проверять его доводами рассудка, показалось ему чудовищным это «чудо с бутошником». Бутошник и Угодник никак в нём не совмещались. Несомненно, что всё это — галлюцинация девочки, запуганной ужасами жизни, болезненный след рассказов богомолок про чудеса. Его стало смущать, что начинает прислушиваться в себе к голосу чуждого ему «мистического инстинкта».
С тем он и проснулся утром: «Бутошник, страшно похожий на Николая-Угодника… что за вздор!».
Об
Угоднике он знал смутно, едва ли бы отличил его от других святых. И вот этот
Угодник, про которого знает огромное большинство народа — а это Виктор
Алексеевич часто слыхал, — почему-то теперь тревожил его, вызывая чувство
раздражающей досады. Разбираясь в себе, он старался понять, почему в нём такое
болезненное недовольство. Весь русский народ, как и другие народы, особенно
почитает этого святого, а мореплаватели — совершенно исключительно, на всех
кораблях его иконы, приходилось читать. В каждом русском городе есть хоть одна
«Никольская» церковь; в детском мире этот Никола —
вспоминались рассказы в детстве — старичок в шлычке, с мешком игрушек и с
розгами… А он ровно ничего о нём не знает. Было же что-то в этом святом, почему
многие века помнится и почитается в целом свете?!. А он — спроси его Даринька —
ничего о нём рассказать не мог бы. Шевелились в памяти обрывки слышанного от
матери, от няни.
Когда пили утренний чай и Даринька вся была в мыслях о предстоящей поездке в Высоко-Княжье, Виктор Алексеевич спросил:
— Так тот бутошник на мосту тогда… показался тебе похожим на святого?..
— Да-да, очень похож!.. Так жалею, не повидала его, не отблагодарила. А почему ты спрашиваешь?..
— Да разыскать бы его хотел, наградил бы… золото моё спас.
— Да, сохранил Господь. Помню, когда я бежала к Москве-реке, «Богородицу» все читала… и ему помолилась, прощения просила, всё в себе повторяла: «Ты видишь, некуда мне теперь…» — сказала она с болью.
Он взял её руку и поцеловал, жалея, радуясь.
— Может быть, что-то приятное узнаем… — сказал Виктор Алексеевич, — тебе не мешает прокатиться.
Что «приятное» — не сказал.
Повёз тот же кучер Андрон, «счастливый», — «К Каменному мосту!». У моста они сошли. Виктор Алексеевич попросил показать то место. Это был первый выступ, справа, ко Храму Христа Спасителя. Они постояли, смотря на обмелевшую реку, на зелёные косы речной травы, струившиеся по дну.
— С такой высоты!.. ты бы об лёд расшиблась!.. — сказал Виктор Алексеевич в ужасе.
— Тогда вода близко совсем была… — сказала Даринька и перекрестилась. — У меня кружится голова, пойдём. Видишь, часовня на уголку? Это — Николая Чудотворца. Всегда с тётей заходили, как проходили мимо.
— Вот как, — удивился Виктор Алексеевич, — ему часовня здесь!..
— Вон, голубая, на углу. Образ снаружи. Тот бутошник страшно похож был на этот образ… вот закрою глаза — и вижу…
Они перешли мост и на углу, налево, увидели часовню, пристроенную к углу дома, смотревшую как раз на мостовой въезд. В её стене, на Всехсвятский Проезд, помещалась икона Николая Чудотворца. Угодник был облачён в серебряную ризу, в митре; в левой руке Евангелие, правая — благословляет. Долго смотрели они на образ, на изображение строгого лица, в седой бородке, с резко означенными морщинами сумрачного чела.
Даринька хотела отслужить молебен, но иеромонаха не было, сидел у тарелочки за столиком старенький монах. Она подала на блюдечко и просила отслужить благодарственный молебен, «за спасение», когда будет иеромонах.
— А теперь надо отыскать того бутошника, — сказал Виктор Алексеевич и спросил стоявшего на посту городового, есть ли у них в квартале старичок бутошник. Тот ответил, что старичка у них нет. А года два-три тому? Он не знал, здесь он другой год только.
Управление квартала было на Знаменке. Поехали на Знаменку.
В управлении сказал им квартальный пристав, что и два года тому старичка не было, место это ответственное, приречное, у Кремля, — назначают сюда народ здоровый, бравый. Здесь он пять лет, не помнит никакого старичка. Да верно ли? Им очень это важно: старичок бутошник, в самый ледоход ночью, в конце марта 1875 года, под Великий Понедельник, спас одну девушку, которая хотела кинуться с моста, вовремя удержал. Пристав поулыбался: быть этого не может, о всех важных случаях подаётся рапорт, и он, конечно, помнил бы. Вот отлично помнит, как в прошлом году, тоже в водополье, вытащил багром пьяного портного… а года два тому, тоже ночью, убило дышлом старуху. Они просили, нельзя ли по книгам справиться?.. Можно. Он велел подать книгу рапортов и дежурств, где, кто и когда стоял на посту и какие были происшествия. За 75-й год найдено, что в ночь на … марта стоял на посту у моста старший унтер Комков, подавший рапорт о драке и избиении какого-то цехового, найденного в безчувственном состоянии у Боровицких ворот с проломом черепа. Больше ничего не было.
Тут старик письмоводитель, с кривым глазом, вспомнил, что был у них в штате заслуженный старший городовой, фельдфебель Розанчиков, Николай Акимыч, тому лет шесть помер от тифозной горячки в Голицынской больнице, — «торжественно поминали, всем кварталом, очень был уважаемый-с». Вспомнил и пристав, что был наряжен на похороны «для оказания чести», за заслуги. Припомнил даже, что и самого Розанчикова видал вживе, теперь отлично помнит. «В приезды Государя старика наряжали в Кремль, на дворцовый пост».
— Он… этот старичок… небольшого роста, широкий такой?.. — в сильном волнении спросила Даринька.
— Как раз, — сказал пристав, — в медалях весь, солидный.
— Грозный был, — подтвердил письмоводитель. — У него ни-ни!.. Сбиток, бородка аккуратная, седенькая, всегда подравнивал, в аккурате себя держал. Все его так и величали — Микола-Строгой.
— Это он!.. — воскликнула Даринька. — И глаза… строгие у него, да?..
— Так точно, сударыня, строгой глазом, сурьёзный был… у него ни-ни! — погрозил письмоводитель гусиным пёрышком. — На что воры, а и те уважали, не безпокоили. Как Акимыч на посту, спи спокойно, воры и район его не переступали, из уважения. Так и говорили: Микола-Строгой, заступа у него какая!.. с ним безпременно влипнешь.
— Да?!. — вскрикнула Даринька. — Заступа?.. так и говорили?..
— Сам слыхал-с, от воров слыхал. Страшились… на Угодника очень смахивал, строгого когда пишут.
— Был похож?!. на Угодника?!!
— Вылитый! Наш приход, угол Волхонки и Знаменки, против Пашкова дома, как раз и именуется Микола-Строгой. Можете официально убедиться.
Виктор Алексеевич не знал, что думать, стоял-слушал, растерянный.
— И это точно, что помер в семьдесят первом году? — спросил он.
— Глядите-с, вот она, книга… за семьдесят первый год. «Скончался…» Ошибки тут быть не может.
Он показал пёрышком на листе.
— Так что это уж не наш Микола-Строгой спас ту девицу, — хитро прищурив глаз, проговорил письмоводитель и раздумчиво почесал нос перышком, — а… другой!.. — значительно выговорил он и подкачнул головой, — будто и он, наружностью-с. Такое не раз бывало, и слышать доводилось… и в книгах написано, под цензурой. Удивляться тут нечему, известно по всем местам.
Переглянулись, помолчали.
— Чего ж тут… кто с верой прибегает, лучшей помоги и быть не может. И то взять: самое его место наблюдения, по реке. У нас одних побережных церквей «Никольских» больше десятка наберётся!..
— Дозвольте сказать, Илья Анисимыч… — вмешался в разговор до сего ни слова не произнёсший человек, с сизо-багровым носом и двумя гусиными перьями за ушами. — Я хочь пачпортист, но, как вы изволите знать, соблюдаю церковный вобиход в строгости… и всё у меня вписано в тетрадь. Двенадцать московских церквей побережных, и все его, милостивца, палестина. Стало быть, так… — и он стал загибать пальцы: — Николая Чудотворца, что в Ваганькове, Николы в Николо-Песковском, к Смоленскому рынку-с… — два, Николы-Хамовники, Николы в Голутвине, Николы на Берсеневке. Малюты Скуратова приходская… Сколько, пять? Нашего Миколы — Строгого, угол Знаменки… шесть?.. еще Николы на Знаменке, два Николы в Зарядье… — девять?.. Никола Заяицкий, Николы на Болвановке, Николы в Пупышах… — полная дюжина!..
— Ну и память! — похвалил пачпортиста пристав. — За чего-нибудь столько навоздвигли. А это только прибережные Николы, а всю Москву взять!..
— Coрок восемь, с монастырскими-с, не считая домовых!.. — радостно отчеканил польщённый пачпортист. — Мне ли не знать, ежели я имею такого покровителя, как сам я Николай?!. И в жизни моей…
— Вот видите-с?.. — подмигнул письмоводитель. — Сухим из воды выносит… и девицам неимущим мешочки с золотом подкладывает, дабы… не блу… не гуляли… — поправился он.
Возбуждённый, Виктор Алексеевич поблагодарил пристава четвертной, письмоводителя красненькой и пачпортисту сунул зелёненькую — «за такую точность». Даринька, когда провожал их письмоводитель, прибавила ему от се-бя — «за радость». Расстались очень довольные. Письмоводитель, потирая руки и подмигнув, весело сказал:
— Пример воочию-с… сами изволите видеть-с, наш Микола-Строгой и теперь нас не забывает.
И он подбросил на ладони серебряный рубль, добавочный.
***
Случай с Миколой-Строгим оказался для Виктора Алексеевича полным немалого значения. Даринька не могла лгать. Тогдашнее душевное состояние её было, несомненно, болезненное, до утраты страха перед смертью. Можно ли допустить, что её спасло чудо? — четыре года тому умерший явился в полицейском облике, кричал на неё, грозился, топал… и, самое поразительное, был похож на Николая-Угодника, точно такого же лика, как на образе часовни, у того же Каменного моста. Конечно, Даринька могла стать жертвой галлюцинации: когда бежала к реке, могла бояться, что её увидит бутошник; когда-нибудь, быть может, даже и попадался ей на глаза этот старичок, похожий на Николая-Угодника, и эта похожесть отпечаталась в памяти, когда они с тёткой — не раз — проходили по Каменному мосту мимо образа и старика бутошника. Но можно ли допустить такую сложную галлюцинацию? Виктора Алексеевича не меньше поразило в этом происшествии и другое: почему нимало не удивились в полицейском управлении? ни этот, уж наверное без всяких «нервов» и, несомненно, многогрешный пристав, ни прожжённый письмоводитель, любитель приношений?.. «Явился с того света!» Для них это было совсем заурядное: да, явился! приказано было исправному служаке явиться — и явился. И от сего, помимо чуда, получилось приятное и для его бывших сослуживцев: «Наш Микола-Строгой и теперь нас не забывает». Виктору Алексеевичу казалось непонятным, почему это чудо принимается этими будничными людьми, для которых оно должно бы выделяться из примелькавшихся служебных мелочей, за обыденное, чему и дивиться нечего. Для них почему-то даже и нет вопроса, есть ли это «там… там»! Как-то оно чуть ли не органически связано с ними, с жизнью… этот «тот свет» для них просто какой-то «свой»! Миллионы русских людей каким-то инстинктом, что ли, связаны с этим «светом»? Он знал, питал, что миллионы бредут за ним по всей России и на богомольях рвутся к нему слепою верой, хотят очиститься от скверны «сего мира», взывают, воздыхая: «Боже, очисти мя, грешнаго!» — строят церкви, приносят жертвы, принимают трудные обеты, творят подвижничества, жгут себя на кострах «за веру». А он отмахивался с усмешечкой от этого «абсурда». И, в сущности, всегда сознавал в глубине совести, что усмешечкой не отделаться от этого. Можно, конечно, совсем отбросить этот «вопрос», но доводы рассудка тут безсильны, они применимы лишь к измеримому, а тут… неизмеряемое до точности: как ни опровергай, всегда остаётся нечто тревожащее, саднящее…