Тихо падает снег над высоким берегом реки, над соснами, над рекой, уходящей куда-то. Если зимним снежным вечером надеть огромные валенки, толстый тулуп, ушанку, усадить маленькую свою доченьку в санки и отправиться вниз к реке, а потом по заснеженному льду далеко-далеко туда, куда загибается речка, то можно прийти в Россию.
…Широкий санный след, несколько оброненных поленьев. Дымки один за другим светятся в морозном ясном небе. Гулко лают собаки. Смотри, доченька, - вот мы и пришли. Старенькая бабушка откроет дверь в сени. Темное морщинистое лицо все так и залучится, когда она увидит тебя, меня… Голос ее запоет ласково. Руки ее окружат тебя теплой, пахнущей ржаным хлебом любовью. Валенки поставит греться на печь, усадит на лавку и будет угощать вареньем из земляники. Темный лик Святителя Николая глянет внимательно и серьезно из красного угла, мурлыкнет кот и прыгнет ко мне на колени.
- Что ж ты одна, бабушка?
Станет она вспоминать мужа Михайлу да сыновей Гришку со Степкой на войне сгинувших, рассказывать про житье-бытье старое, заплачет тихими, вековечными слезами, крохотные слезинки заплутают в овражках ее морщин, она перекрестится на икону Святителя…
- Как церкву-то рушили, наш отец Николай на коленочках стоял вот перед этим образом - в самом-то алтаре. Гнали его оттуда наши же мужики, он ни в какую… Орали на него на чем свет стоит, а когда в алтарь ввалились с оружием, он как встал, как перед ними поднялся во весь рост - он у нас высокий был, статный из себя - на груди крест большой, подрясничек чистенький, ладный, а глаза… ну знаешь, прости Господи, у матки такие бывают, когда теленочка забирать к ней приходят… Как он глянул на них, ничего не сказал, только глянул так, сынок, как вот только святители с образов глядят, все сердечко твое будто насквозь видят… Так они все и отпрянули, пьяные были, шальные, но все словно поняли, вышли из церкви-то. Мужики-то наши были, введенские, а уполномоченный, он из района был. Они ему и говорят: мы не можем взрывать. А он им на телегу указывает: снимайте ящики. Мужики: ящики сымем, а копать ямы не будем. "Будете, как миленькие, - уполномоченный наган достал, пальнул поверх голов для острастки. - Вас этот поп сколько годов обирал-обманывал, вы ж, мужики, были под пятой империализма, а теперь вам советская власть свободу дает". Ну в общем, выкопали они ямы, насовали туда взрывчатки, подожгли. Все по кустам-то и отпрянули… Как громыхнуло! На все Введенское, да за Лысой горой стекла в избах дрожали. Этакой пламень над церквой поднялся, аж до облаков… Как все отполыхало, дым разошелся, смотрим - от всей церкви один только алтарь остался - стоит как был. От прочего-то - только осколоши кирпичные. Тишина установилась давящая, душная, как перед грозой. Все стоим, молчим, даже Аниска моя младшенькая - и та примолкла - загляделась, мужики-то все из-за кустов вышли, мрачные, хмурятся, вся дурь с них будто и слетела, один только уполномоченный, вертлявый такой, улыбистый, стал было распинаться, да на него шикнули - и его оторопь взяла… Глядим, а из алтаря по этим-то по осколошам идет отец Николай, живой, только подрясничек у него весь в известке, изорванный, а в руках образ Святителя сжимает, крепко так, будто за него только и держится, чтоб не рухнуть. Вышел да прямо ко мне - я тогда впереди всех баб оказалась, поднял он образ, благословил, да мне и дает икону эту - Николу Чудотворца, моего Святителя-спасителя, - сколько раз выручал он меня. Сам батюшка молчит, только глядит такими вот глазами, как я говорила - таких у него прежде никогда не было. Как на духу у него бывала, он завсегда смотрел строго, конечно, но этак с улыбкой, по-свойски, а тут - будто с Небес, всю-то душеньку навыворот видит, всю жисть мою вперед читает… Я образ-то взяла, изловчилась, Аниску держу и его и плачу - так слезы-то и хлынули. Михайло тут мой мне на память встал - словно идет, улыбается, весь легкий такой, серебряный, светится, идет словно по саду какому, а там цветы и дворец - хрустальный не хрустальный, но такой, что и барам-то не снилось… А за ним и Гришка со Степкой - глядят на меня так грустно-грустно - жалеют мать-то свою и крестят, благословляют, как наш отец Николай, и глаза у них - ну точно, как у него - святительские… тут Аниска моя как заорала, гляжу, а я, что пьяная, наземь рухнула, Матвейка мой прибег, ему семь годов тогда было. "Мамка, - кричит, - ты чего?" А я с образом так и осталась, держу его, никому не отдаю… Так и домой с ним пришла. Сюда вот повесила. С тех пор и не снимала. Сколько домов-то вокруг горело - мой все выстоял. Когда Гитлер шел, у нас тут партизаны были: коли в моей избе спрячутся - немец ни жизнь не сыщет… А отец Николай-то? Его уполномоченный на ту же телегу посадил да в район увез. Что уж с ним сталось - одному Богу известно.
Т.Воронин