От ежедневных немецких налетов и ночной зенитной канонады в душе росла тревога и смятение, как будто неведомая темная сила подвела меня к самому краю зияющей бездны. Мною бы совершенно овладело тоскливое настроение, если бы не мой новый знакомый, живший по ту сторону садовой ограды, сложенной из желтого пористого ракушечника.
Это был старый бородатый сапожник дядя Иван, к которому я носил чинить обувь. Я познакомился с ним еще весной. Разговорившись, мы нашли много общих тем и стали доверительно относиться друг ко другу, что по тем временам было редкостью.
Особенно дядя Иван любил говорить о Боге. Он был верующим человеком, и, держа насаженный на железную «лапку» старый ботинок и вколачивая гвозди в каблук, рассказывал жития святых, Евангелия притчи и еще о неведомой мне тихой монастырской жизни.
В то время я не был верующим. В нашей советской действительности было сделано все, чтобы изгнать памятование о Боге. Мы жили, думали, говорили о чем угодно, но только не о Боге, о Котором ничего не знали и даже не подозревали о Его существовании. Но за эти два последних месяца я много узнал о Православии от старого сапожника, и мое отношение к религии переменилось; я каждый день с большим интересом и усердием читал толстую Библию, которую давал мне дядя Иван. А война тем временем разгоралась, и до нас дошли слухи, что немцы выбросили в районе Джанкоя воздушный десант, и это было уже серьезно, так как от нас до Джанкоя на машине был всего день пути.
Хибарка дяди Ивана состояла из крохотной мастерской, кухни и комнаты. Вначале он принимал меня в мастерской, а потом позволил осмотреть и комнату, где стояла деревянная кровать, полка с книгами, а в углу за занавеской были иконы и медный литой крест. На стене, закрытые простыней, висели длинные черные одеяния.
Как-то на день святых апостолов Петра и Павла, после чтения Библии и других священных книг, за чаепитием дядя Иван мне доверительно рассказал, что до 1920 года он был монахом в чине игумена и до прихода в Крым Красной Армии проживал в Бахчисарайском монастыре. Монастырь разграбили, монахов разогнали, ему пришлось скрываться под чужим именем с паспортом одного умершего от сыпного тифа богомольца. Он пришел в Евпаторию, где его никто не знал и где вот уже двадцать лет он живет и сапожничает на окраине. Я спросил его, останется ли он здесь, если сюда придут немцы. Он ответил, что оставаться здесь при немцах не намерен, а уйдет в Абхазию, где в горных лесных чащобах живут и спасаются старцы-пустынники, молящиеся за весь крещеный мир и за победу русского оружия над супостатом.
По-настоящему дядю Ивана звали отец Панкратий, и было ему в то время лет под шестьдесят. Он был коренаст, еще крепок здоровьем и из-под нависших густых пшеничных бровей смотрел на грешный мир ярко, синими добрыми глазами.
В армию меня пока еще по возрасту не призывали, и мы с отцом Панкратием решили покинуть Крым. Это возможно было только морем, и я пошел в порт присматривать подходящий корабль, на котором можно было бы покинуть Евпаторию. Нас согласились взять на грузовой тихоход «Красногвардеец». Он был загружен в Николаеве зерном, на котором в трюмах сидели и лежали раненые красноармейцы и множество семей беженцев. На палубе в деревянных загонах стояло стадо племенных коров, породистые лошади и овцы. Судно с этим грузом должно было идти в Новороссийск и стояло на рейде в Евпатории, дожидаясь темноты, чтобы не подвергнуться днем атаке немецких пикирующих бомбардировщиков. Оно было совершенно беззащитно, если не считать стоящего на турели в носовой части спаренного пулемета «Максима».
Договорившись со шкипером, я поспешил к отцу Панкратию, и он, долго не раздумывая, собрал заплечный мешок, куда положил обернутую клеенкой и заклеенную сапожным варом Библию, три иконы: Спасителя, Богородицы и Угодника Божия и Чудотворца Николая, а также монашескую мантию. В мой мешок он положил хлеб, соль, огурцы и флягу с водой. Собравшись, отец Панкратий сотворил краткий молебен «на путь шествующих», сказав мне с горечью, что его душа чувствует, что добром дело не кончится.
На мачте был повешен белый с красным крестом флаг, а на палубе расстелена простынь, во всю ширь которой также был намалеван красный крест.
Корабельный шкипер за провоз обязал нас с отцом Панкратием присматривать за скотом и поить его, поэтому нам пришлось все время оставаться на палубе, на холодном ветру, вместо того, чтобы спуститься в трюм и спать на теплом пшеничном зерне.
Когда стемнело, корабль отдал швартовы и взял курс на Новороссийск. Палуба его мелко вибрировала от стука паровой машины, из труб валил густой черный дым, который был виден на десятки миль кругом, и нам оставалось только полагаться на милость Божию, чтобы нас не пустила ко дну немецкая подводная лодка. Корабль шел без сигнальных огней, какими-то скачками переваливаясь с волны на волну. Лошади нетерпеливо тукали копытами по палубному настилу, коровы протяжно мычали, прося дойки, а овцы безпрерывно блеяли. Отец Панкратий, прижимаясь спиной к теплой дымовой трубе, все время творил Иисусову молитву, вытирая платком слезящиеся от ветра глаза. Он говорил мне: «Молись, молись, чтобы нас благополучно донесло до берега».
Но я был в напряжении от ожидания беды и молиться не мог. Ночью ветер усилился, корабль стало изрядно качать на волнах, скорость его уменьшилась, и мы с отцом Панкратием поняли, что до рассвета нам до Новороссийска не дойти.
Когда рассвело, появился немецкий разведывательный самолет, предвещавший нам беду. По палубе в сторону носовой части, топоча ногами, пробежали матросы, таща металлические коробки с пулеметными лентами. Машины заработали на полный ход, корпус корабля дрожал и сотрясался, из труб повалило столько дыма, что заволокло половину неба. Примерно через час из дыма выскочила пара немецких пикирующих бомбардировщиков «Ю-88» и, сделав круг над кораблем, поочередно, сваливаясь на крыло, пошли в атаку. Матросы, вращая на турели спаренный «Максим», безпрерывно строчили по самолетам. Первые бомбы взорвались рядом в воде, совершенно оглушив нас. Корабль то и дело менял курс, виляя из стороны в сторону. Пройдя на бреющем полете, самолеты обстреляли из пушек палубу. Обезумевшие от страха животные, разломав перегородку, стали метаться по палубе. Некоторые лошади и коровы падали в открытые трюмы, сокрушая деревянные лестницы, и тем самым был отсечен выход беженцам на палубу. Вскоре бомбы угодили в носовую часть корабля, страшно разворотив ее, и в трюмы потоком стала поступать вода, отчего корабль стал носом быстро погружаться в море, как будто кто-то невидимый тащил его в глубину. Вот он уже встал торчком, задрав корму с бешено вращающимся винтами. И все, что было на палубе, посыпалось в море.
Мы же с отцом Панкратием, как только первая бомба ударила в корабль, взявшись за руки, прыгнули за борт. Ухватившись за бревно от скотской перегородки, выброшенное взрывом за борт, мы старались как можно дальше отплыть от гибнущего корабля. Из трюмов до нас доносились страшные предсмертные вопли людей. Корабль быстро пошел ко дну. На поверхности с диким ревом плавал и бился скот, несколько человек из команды и всякие доски и обломки. Самолетов уже не было. Мы, оставив бревно, уцепились за подвернувшийся небольшой пробковый плотик с лямками по краям, и волны быстро отнесли нас в сторону от места гибели корабля. Кругом были безкрайние морские просторы с перекатывающимися тяжелыми волнами. Отец Панкратий, держась за лямки, не переставая взывал: «Святитель Христов Николае, спаси нас!». Он снял с плеч свой заветный мешок с иконами и Библией, и, привязав его к лямке, устроил на середине плотика. Было пустынно, однообразно, но страха смерти не было из-за навалившейся на душу обреченности. Старец велел мне поглубже продеть лямки плотика под мышки и время от времени двигать конечностями и вертеть головой. Хотелось пить, но мешок, где была фляга с водой, я потерял. Старец же был бодр, не унывал и все твердил молитву к святителю Николаю, который помогает терпящим бедствие на водах, Спасителю и Божией Матери. Время от времени он понуждал меня к разговору и заставлял двигаться. Море было безпокойно, и мы с плотиком постоянно перекатывались с волны на волну. От охлаждения и мерного укачивания меня сильно клонило ко сну, но старец не давал заснуть. Он гневно кричал на меня, ругал и если я засыпал, он хлестал меня по щекам. В середине дня над нами пролетело несколько немецких самолетов. Один раз мимо нас с поднятым перископом прошла подводная лодка. Было похоже на то, что мы были обречены. Но старец все время ободрял меня, говоря, что Бог по молитвам нашим не оставит нас погибать в пучине морской и через Николу Чудотворца пошлет нам помощь и спасение. Он даже приготовил носовой платок, чтобы поднять его в руке для сигнала о помощи. К вечеру я совсем изнемог и находился в полуобморочном состоянии, постоянно засыпая. Но старец все еще держался молодцом, время от времени хриплым голосом, призывая на помощь святителя Николая.
Наконец, когда уже стало смеркаться, нас заметили с проходящего мимо военного корабля. Это был лидер-эсминец «Харьков» с бортовым номером «50». С него спустили на воду шлюпку и подобрали нас. На корабле фельдшер оттирал нас спиртом, затем отогрел чаем и уложил на койки под теплые одеяла. Отец Панкратий поспешил мне сообщить, что цифра 50 по церковнославянским канонам соответствует букве «Н», то есть указывает, что спасение пришло от Николая Угодника. Я благодарно улыбнулся, перекрестился и уснул. Когда мы проснулись, корабль уже стоял у пирса в Новороссийске. Нам принесли по миске каши и по большой кружке горячего чая. По морскому обычаю в чае плавали белые сухарики, сливочное масло, и он был до черноты крепок и сладок. Одежда наша и мешок старца были высушены и принесены нам.
Старец разорвал клеенку и достал совершенно сухую Библию. Раскрыв ее, он прочел приключения Ионы на море и во чреве китовом, а также бедствия на море апостола Павла из книги «Деяния Апостолов».
Когда мы оделись и вышли на палубу, командир корабля поздравил нас со спасением и приказал выдать нам трехдневный сухой паек. Старец хотел подарить командиру икону Николы Чудотворца для благополучия корабля и команды, но командир икону не взял. Может быть потому, что время было такое, а может быть потому, что к кораблю подъехал на машине адмирал Октябрьский. А жаль, как я позже узнал, немцы потопили этот славный боевой эсминец.
Как только мы вышли на берег, на порт начался налет немецкой авиации. Эсминец из скорострельных зенитных пушек открыл такой плотный огонь по немецким «юнкерсам», что те сразу разлетелись в стороны и исчезли. Когда мы ступили на берег, старец упал на колени, припал лбом к земле и сказал:
- Хороша ты, матушка-земля, кормилица наша!
Затем он прочел тропарь Николаю Чудотворцу. Благодарные слезы радости ползли по его щекам. Он вытер слезы, поправил на спине вещмешок, и мы поплелись по прибрежной дороге от Новороссийска к Туапсе, поближе к желанной Абхазии. Останавливались мы на ночь в станицах, в хатах у русских людей, где старец, всхлипывая, рассказывал хозяевам, как мы тонули в Черном море и как были спасены заступлением Николы Чудотворца. Сердобольные казачки плакали, слушая старца, и не только кормили нас в доме, но давали еще на дорогу харч и деньги.
В станице Новомихайловской под Туапсе старец купил бутылку кагора, стакан и тарелку. Из куска найденного брезента он соорудил себе епитрахиль и поручи. Ему не терпелось отслужить Божественную литургию и благодарственный молебен. Мы свернули с дороги в лес, и отец Панкратий, опустившись на колени около большого пня, с благоговением вынул из кисета, висевшего у него на шее, старинный антиминс и расстелил его на пеньке. Там же он поставил Библию, стакан, тарелку и положил игуменский крест. Просфор у нас не было, и поэтому в ход пошел отличный пшеничный хлеб. Батюшка Панкратий одел епитрахиль, монашескую мантию, поручи и начал творить великое таинство Евхаристии.
Лето уже близилось к концу, птицы перестали петь, и в лесу было тихо и безлюдно. Старец, оглядевшись, торжественно провозгласил: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь»…
Тихо и неспешно потекло богослужение. «Блаженны нищии духом, яко тех есть Царствие Небесное», - тихо выпевал старец, и голос его дрожал, и в нем слышались печальные отзвуки пережитого.
Больше половины века прошло с тех пор, но я отчетливо помню умиленный дрожащий старческий голос и хождение с Евангелием после третьего антифона: «Спаси ны, Сыне Божий, во святых Дивен Сый, поющия Ти: Аллилуиа», и окружающий нас слегка шелестевший зеленой листвой лес, и батюшку, освещенного солнечными лучами со стаканом в руке, в котором было Истинное Тело Христово и Святая Кровь Его.
Мы с великим благоговением причастились, поздравили друг друга и радостные, с легким сердцем пошли в Туапсе. Там мы с батюшкой расстались. Мне надо было срочно возвращаться в Ленинград. Батюшка благословил, обнял и поцеловал меня на прощание и обещал молиться за меня на новом месте в абхазских лесах, потом передал мне на дорогу все деньги, которые собрали в станицах, еще раз взглянул на меня своими добрыми глазами, поправил котомку за плечами и неспешно пошел в сторону Абхазии. Я же доехал до Москвы, а потом окольными путями на попутных военных машинах и до Ленинграда, успев приехать туда еще до того, как сомкнулось кольцо блокады.
Валерий ЛЯЛИН, СПб
