Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

Читая Евангелие

«НЕ ГОРЕЛО ЛИ В НАС СЕРДЦЕ НАШЕ!..»

Что ни говорите, а евангелист Лука как-то ближе моей душе, чем прочие три евангелиста. Нет, я, конечно, не хочу сказать, что Лука лучше их или что я считаю Луку больше достойным почитания, чем Матфея, Марка, Иоанна! Нет и нет! Например, перед апостолом Иоанном и его Евангелием — огненным, возвышенным, таинственным, а местами по-детски простым — я просто трепещу душой.

И всё-таки Лука! Лука мне дорог и близок! Почему? Трудно ответить на этот вопрос — трудно объяснить, как рождается в наших сердцах симпатия, привязанность, любовь: это совершается в тайне от нас самих. И всё-таки хотелось бы отметить одну черту третьего евангелиста, которая мне кажется очень важной: Лука был по-настоящему талантливым писателем, имел немалый литературный дар, мог искуснейшим образом выстроить сложное повествование, так что оно превращалось в увлекательную, красивую, мудрую повесть. А ведь Лука был ещё и художником! И замечательным художником, если принять за истину то утверждение, что именно он написал и Владимирский, и Тихвинский образы Божией Матери (а я, конечно, верю в его авторство). Обе эти иконы сделаны великим мастером живописи, сумевшим весьма скупыми средствами передать такую бездну духа, какой не увидишь ни на одной из «Мадонн» великих мастеров западного Возрождения. Взять, скажем, одну из лучших подобных картин — «Мадонну Конестабиле» Рафаэля, маленькое, скромное полотно из собрания Эрмитажа. Изумительная работа, отличающаяся благородной сдержанностью, глубиной и наполненная некой неслышимой телесному уху музыкой, — но поставьте её рядом с Тихвинским образом, и вы сразу увидите, как много лишнего, плотского на полотне Рафаэля. Про «Сикстинскую мадонну» и говорить не стану: она вся плотская, нестерпимо плотская, если иметь в виду, что на ней изображена всё-таки Богородица. Это великая картина — но не Матерь Божию она показывает нам. А кого? Не знаю. Ну, допустим, некую земную мать: материнство само по себе так прекрасно, что, конечно, заслуживает кисти Рафаэля. Но приблизиться к пониманию истинной Девы Марии можно только у икон евангелиста Луки.

(А ведь Лука был ещё и врачом!.. Сколько талантов у одного человека! Вот истинный представитель духовной элиты, — элиты не в современном, — нет, не в современном! — значении этого слова.)

Возвращаясь к его таланту живописца, не могу не сказать, как интересно и полезно мысленно поставить рядом Владимирскую и Тихвинскую иконы. Взгляните, какая разница! Нежная, радостная, исполненная самой высокой любовью Владимирская — и строгая, скорбная, жертвенная Тихвинская. Как изумительно воплотились в двух этих образах две стороны земной жизни Божией Матери: небесная любовь к Сыну Своему, к Богу Своему — и готовность пожертвовать миру самым дорогим, что есть у Матери…

Конечно, конечно, Лука много общался с Девой Марией, много слышал от Неё рассказов… Так и представляешь себе: евангелист слушает неторопливую речь Пречистой, а сам украдкой зарисовывает Её лик палочкой на вощаной табличке или угольком на обрывке папируса. И потом ночью переносит свои наброски на загрунтованную доску будущей иконы… Я почему-то не думаю, что Пречистая нарочно позировала Луке, — мне кажется, что рождение великих образов происходило именно так — по наброскам, по воспоминаниям.

А в иные ночи Лука, может быть, занимался не живописью, но записывал на бумагу услышанное днём от Девы. Читая его Евангелие, более других рассказывающее о Марии, то и дело как бы слышишь Её голос. Я сейчас говорю даже не о той Её речи, что была обращена к Елисавете: «Величит душа моя Господа…» (Лк.1,46—47), и не о великом в своём смирении ответе архангелу: «Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему» (Лк.1,38)… Но это, совсем простое, искреннее недоумевающее: «Как будет это, когда Я мужа не знаю?» (Лк.1,34). Или это, полное любви и боли: «Чадо! что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и Я с великою скорбью искали Тебя» (Лк.2,48). Но даже и косвенным образом, как будто издалека, слышится в Евангелии от Луки Её речь: «А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем» (Лк.2,19), — понятно, что фраза эта родилась из признания Самой Марии: «А ведь Я сохраняла все эти слова, слагала их в Моём сердце…»

Понятно, что Лука слышал многое — много больше, чем записал потом, — и о младенческих годах Спасителя, и о Его юности, о взрослении… Он мог бы поместить эти рассказы в своё повествование, но рука евангелиста была удержана: Господь не благоволил, чтобы Его Евангелие содержало домашние истории и материнские воспоминания. Да кроме того, как сказал другой евангелист, «…если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг» (Ин.21,25).

Недавно говорил о третьем Евангелии с одним нашим батюшкой и услышал от него вот что:

— Обычно мы берём чтение о Божией Матери из Евангелия от Луки… И именно оно и вспоминается мне в первую очередь, когда речь заходит об этом Евангелии: рассказ о Марфе и Марии. Мне ведь довелось побывать на том самом месте, где эти сёстры принимали своего великого Гостя, в Вифанской обители. Там сейчас стоит маленькая часовня — совсем маленькая, не больше кладбищенского склепа. Часовня эта содержит в себе какую-то часть дома Марфы и Марии. Когда вспоминаешь сейчас эту скромную с виду святыню, более зримым становится чтение за праздничной Литургией: всё было в том уголке земли очень скромно, очень тихо. И вот одна сестра пошла готовить угощение, а вторая села у ног Спасителя, чтобы послушать Его. И у кого-то может встать вопрос: «А почему же они обе не бросились наперегонки готовить встречу Спасителю?» Но тут у Луки чрезвычайно ярко, зримо выражено разное устроение у двух разных людей, и притом тут косвенно показывается, что Матерь Божия умела сочетать в себе оба служения — и Марфино, и Мариино: Она служит Христу и как Матерь, которая старательно заботится о Своём Сыне, но в то же время слагает в сердце Своём Его глаголы. Как часто мы можем идти только одним путём: «Я­де только слагаю в сердце глаголы Божии, а заботиться о ближнем — это не моё!» Или наоборот: «Я сыночку своему и шнурочки на ботиночках буду завязывать до старости!» — но в сердце его при этом ничего не вкладывается… И как бы часто ни слышали мы это евангельское чтение, а каждый раз оно душу согревает, особенно его завершение, когда кто-то из толпы прославляет чрево, которое носило Спасителя, а Христос отвечает: «Вы так же блаженны, если храните слово Божие!» И получается из рассказа Луки, что Божия Матерь, она не в недосягаемой вышине, не над нами, а здесь, среди тех, кто способен хранить слово Божие так, как это делала Она. Это поразительная высота, но она доступна каждому из нас.

Так сказал нам этот батюшка, а мы от себя можем добавить, что в Евангелии от Луки, а равно и в написанных им «Деяниях апостолов», можно найти бездну самых возвышенных богословских истин, которые не видны с первого взгляда и открываются только внимательному сердцу. Вот, например, знаете ли вы, что именно Лука называет Господа огнём, — и это не пустая игра словами? Именно в его Евангелии Предтеча прорекает о Христе: «…Он будет крестить вас Духом Святым и огнём» (Лк.3,16).

Подобное выражение содержится и у евангелиста Матфея, но именно Лука употребляет такие слова, что нельзя не воспринять речь Предтечи как ясное указание, пророчество о грядущей Пятидесятнице, когда Дух Святой сошёл на апостолов именно в виде огненных языков. По толкованию св.блаженного Иеронима, Сам «Дух Святой есть огонь, так как при сошествии Своём Он возник в виде огня над каждым из верующих, и исполнилось слово Господа: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк.12,49). Только у апостола Луки огонь выступает образом Духа Святого — под огнём понимается Сам Дух Святой в Его действии.

И таких богословских жемчужин у Луки (как, впрочем, и у каждого из евангелистов) великое множество, но он, как талантливый писатель, искусно прячет их в своём тексте, не выставляет напоказ, чтобы читатель как следует потрудился, разыскивая их, и научился ценить свои находки.

Но вот финал его Евангелия — чудесная новелла о путешествии в Еммаус, которая соединяет в себе и литературное мастерство, и то особенное чувство, которое вызывает свидетельство правдивого очевидца. А чего стоит это загадочное нежелание Воскресшего Христа открываться перед Своими учениками! Для чего он «закрывает» им глаза: так Он поступил и с Марией Магдалиной, которая, многократно видевшая Спасителя, тут приняла его за какого-то садовника; так же не захотел он открыться и перед Лукой и Клеопой. Чтобы отчасти понять эту тайну, следует повнимательнее прочитать рассказ о путешествии в Еммаус. В нём можно выделить несколько «подглавок». Первое: двое учеников встречают Незнакомца и, ощутив неясную симпатию к Нему, начинают подробно и доверчиво рассказывать всё, что произошло в минувшие дни. Уже одно это удивительно: с чего бы им так откровенничать, так явно выставлять себя учениками Того, кто только что был казнён как преступник? Но этот рассказ был необходим для того, чтобы они ещё раз освежили в памяти те великие дни в их последовательности, ещё раз подтвердили то, что они принимают Господа всего лишь за одного из пророков, всего лишь за претендента на земное царство, ещё раз удивились рассказу Жён-Мироносиц. Они выложили перед неузнанным Христом всё, что лежало у них на сердце, как мы порой выкладываем все свои беды перед случайным попутчиком в поезде. Но мы делаем так в расчёте, что уже никогда не встретимся с этим человеком, — иначе мы бы ни за что не стали распускать языки. Тот же расчёт имели и Лука с Клеопой: этот Неизвестный сейчас уйдёт своей дорогой, и можно будет забыть о своей откровенности.

Вторая подглавка, когда Господь «начав от Моисея, из всех пророков изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании» (Лк.24,27). Если незнакомец в поезде в ответ на наш откровенный рассказ начнёт нас поучать, учить жизни, мы вряд ли воспримем его слова как истину в последней инстанции, — но мы, во всяком случае, задумаемся над ними. Вот и Христу нужно было, чтобы Лука с Клеопой задумались: а верно ли говорит этот странный Человек? И задумавшись, поняли: да, Он говорит верно! Именно нужно, чтобы они поняли это сами, а не восприняли Его речи на веру, как они обычно воспринимали слова Господа.

И третья подглавка: ужин в деревне, когда Христу уже не нужно было таиться, и «открылись глаза» у Его учеников. И как завершение — изумительные слова: «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?» (Лк.24,32).

«Не горело ли в нас сердце наше?..» Вот, оказывается, что ощущали все апостолы, слушая Господа, вот по какому признаку они узнали его раньше, чем по преломлению хлебов, — узнали сердцем, но ещё не осознали этого умом. Сердце горит, ибо Бог — это Огонь.

И Лука, испытавший такое горение сердца, старался с тех пор, чтобы и у его читателей, и у тех, кто будет молиться перед написанными им иконами, сердце вспыхнуло бы точно так же, как у него самого на пути в Еммаус.

Сергей ОЛЬХОВЕЦКИЙ