Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

ПОЕЗДКА В КАРЕЛИЮ

Не знаю, как в других странах, в которых я не бывал, но у нас в России почти все мужики, садясь в поезд, считают своим священным долгом первым делом напиться до обалдения и перемещаться по просторам нашей Родины обязательно в пьяном виде. Вот и сейчас из синей табачной дымки ко мне протягивались руки со стаканами и слышались голоса:

- Батя, выпей с нами, веселее будет на душе.

- Спасибо, мне врачи не разрешают.

- Да брось ты, батя, врачи сами первые пьяницы. Давай дернем назло врачам! Вот блин, не хочет, братцы! Первого человека такого встречаю.

А время шло, вагон потряхивало. Наступила ночь, и хмельные мужики заснули. Зрелище было не для слабонервных.

Уже начало рассветать, и я решил выйти на одной маленькой станции. Поезд, постояв буквально две минуты, тронулся, и я, как зачарованный, смотрел на удаляющиеся красные огоньки последнего вагона. После отвратительного спертого воздуха в общем вагоне я вдохнул полной грудью холодный, настоянный на хвое животворящий воздух Карелии. Я пошел по лесной дороге, уводящей в сторону от станции. Стало довольно светло, и я разглядел чудную красоту здешних мест. Леса, леса и леса, больше сосны с высокими янтарными стволами. Леса пересекались реками и речушками, впадающими в озера или вытекающими из них. Пройдя километров пять, я вышел к небольшому поселку на берегу озера. По заржавелой брошенной технике, развалившимся домам барачной постройки, молчащей лесопилке с горой почерневших опилок можно было судить о деятельной жизни, недавно протекавшей здесь. Не видно было и людей, словно здесь прошла чума и вымела всех. Но вот из труб некоторых домов пошел дымок, и навстречу мне вышел старый пастух, гонящий на пастбище несколько коров и коз.

- Здравствуй, дедушка!

- Здравствуйте, наше вам.

- Как ваш поселок называется?

- Раньше, мил человек, назывался Ондоярви, а теперь - Путь к коммунизму.

- А что у вас такой разор?

- А говорят, финансы лопнули. Начальство все старалось строить светлое будущее, да ничего не получилось. Кто-то сверху свистнул, и все остановилось. Финансы лопнули, а может, кто украл их и перегнал в Америку. Да теперь и сам черт не разберет, что случилось с этой окаянной перестройкой. Народ с места снялся, потому что зарплату отменили. Все бросили и разбежались кто куда. А поселок раньше был справный: с магазином, клубом, клубом, амбулаторией, и лесопилка работала на полный ход, а сейчас осталось всего-то несколько жилых домов. Пришлые люди все ушли, а местные, коренные остались, да и что в них толку-то, все старье, вроде меня. Доживаем свой век, зря коптим небо. Скоро подохнем, и все здесь опять зарастет лесом, и дух людской выветрится, как его и не было.

- А скажи мне, дедушка, у кого бы мне здесь остановиться недельки на три? Я из города приехал свежим воздухом подышать да грибков пособирать.

- Воздуха здесь у нас хватает, да и грибков народилось прорва. А ежели захочешь рыбку половить, то у нас свободно. В озере и кумжа водится, и лосось, ряпушка, сиг, а в речках - форель. Я тебя и снастью, и лодкой обеспечу. А что касается на квартиру стать, то иди к старой Игнатьевне. Дом у нее большой, свободный, а живет одна.

Я подошел к дому с повалившимся забором, за которым злобно заливалась лаем цепная собака. Наконец дверь отворилась, и на порог вышла Игнатьевна - тощая старуха в платке и очках без одной оглобли, привязанных к затылку веревкой.

- Что надо, мил человек? Да замолчи ты, Тяпа, не гавкай!

- Мне бы комнатку недельки на три. Надеюсь, столкуемся?

- Это можно. Заходи, сделай милость.

Через полчаса мы уже с ней сидели на кухне и пили чай. Я достал свои припасы и угощал старуху городскими лакомствами.

- У нас здесь хорошо, утешно, - говорила Игнатьевна своим скрипучим голосом, - гулять можно свободно. Комар-то уже отошел, но мошка еще докучает. И погода, слава Богу, стоит ясная. Грибков пособирай, пособирай, а я тебе их посушу. Вот и будешь с прибытком. Сушеные грибы-то в городе на рынке, чай, поди кусаются, а здесь их леший не мерил, столько наросло. Даром бери. Господь-то нынче всего припас: и грибов, и ягод, и рыбы, и картошка хорошая выросла. Слава Богу за все. Только народу у нас нет. Разбежался весь народ. Начальство какую-то перестройку придумало. Начали перестраивать, все и повалилось. Куда теперь народу податься? Везде немилосердные законы действуют. Везде стало плохо. Все по грехам нашим. Оттого что Бога забыли, храмы Божии порушили. У нас-то давно, еще в тридцатые годы церковь сгорела. А может, и комсомольцы подожгли. Батюшка куда-то сокрылся. Одна была отрада - это старцы соловецкие, которые здесь на острове жили. Как Соловецкий монастырь коммуняки закрыли, монахов разогнали, так тогда к нам в глушь из Соловков три старца пожаловали и поселились на острове, что на озере. И жили они долго там. Приплывали сюда на лодке за растительным маслом, мукой, солью, керосином. Привозили на продажу свои рукоделья: горшки и кринки, свистульки для детишек, ложки резные, туески, корзинки. Так хорошо, так сладко они говорили про Христа-батюшку, про Божью Матерь, про святых угодников. Но старцев уже нет. Все трое умерли. Не враз, а по одному. Последнего дед Митяй, пастух наш, схоронил лет десять назад. Благодатные были старцы. Царствие им Небесное. Ну, слава Богу, чайку напились с тянучками и городскими бубликами, теперь вы отдохните с дороги, а я своими делами займусь.

После чаепития я часика два вздремнул, а потом вышел во двор. Устрашенный Игнатьевной пес сгоряча два раза гавкнул на меня и замолк. Дома в поселке барачного типа стояли обветшалые, с выбитыми стеклами и постепенно разбирались на дрова оставшимися жителями. Но было здесь с десяток домов характерной северной постройки в два этажа. Из них обитаемыми были только четыре. Я постучался в один дом, чтобы узнать, кто держит корову, и договориться насчет молочка. Старуха Ефросинья, чем-то похожая на мою хозяйку Игнатьевну, обещалась приносить мне с утренней дойки один литр. Вообще, люди здесь оказались удивительно добрыми, благожелательными и приветливыми. Молоко бабка Ефросинья на следующее утро принесла такое, что когда я вскипятил его, так оказалось на два пальца сливок.

Что же касается грибов, которых «даже леший не мерил», то они уже росли во дворе. Но ради грибов ли Бог привел меня сюда? Как-то подсознательно я ощущал, что меня здесь ожидает нечто больше грибов. И стал я похаживать в лес, такой сумрачный, таинственный и уже молчаливый, иногда оглашаемый только стрекотанием сороки и криком ворона. С утра лес был как бы умытый ночной росою, которая капельками застряла в паутине, висевшей на нижних мохнатых лапах елок. Под ними россыпью краснела брусника и везде виднелись обточенные древними ледниками и покрытые седым мхом гранитные глыбы, которые здесь называли бараньими лбами. На месте старых вырубок росли веселые березовые рощи с травяным ковром под ними. Но особенно хороши были нетронутые, пронизанные светом сосновые леса, вершинами подпиравшие небо. А грибов я каждый раз приносил по две полные корзины, так что старой Игнатьевне хватало работы. Сухие грибы она складывала в холщовый мешок, а сушила их с Иисусовой молитвой.

Несколько ночей меня безпокоили какие-то нелепые сны, связанные с поездами и вокзалами, очередями в билетные кассы и жуткой суетой при этом. Типичные советские сны, посланные по грехам моим. Я просыпался с колотящимся сердцем и, полежав в темноте с открытыми глазами, постепенно успокаивался. А старый деревянный дом жил своей таинственной ночной жизнью: то я слышал стрекот сверчка, то звуки точащих бревна жучков, то стонущий скрип проседающих балок. Но вот я услышал тихие звуки скрипящих под осторожными шагами ступенек лестницы, ведущей на второй этаж. Без всякого сомнения, кто-то там шел, и шаги были тяжелые и не могли принадлежать сухонькой утлой Игнатьевне. Утром я сказал ей о слышанных мною ночных шагах. Старуха немного смутилась, но потом стала убеждать меня, что это мне приблазнилось.

- Пусть будет так, - подумал я. - Посмотрим, что будет дальше.

Будучи большим любителем старины и особенно старых церковных книг, я попросил у Игнатьевны разрешения осмотреть чердак дома, куда не одно поколение, вероятно, складывало вышедшие из употребления вещи. Старуха охотно согласилась с условием, что я очищу чердак от старого хлама, а то у нее руки до этого не доходят. На втором этаже, куда я поднялся, увидел несколько открытых комнат и одну закрытую. Я дернул за ручку, но дверь не поддалась. Видимо, она была заперта на ключ. Я прижал ухо к двери и почувствовал, что кто-то за ней стоит. Не знаю, может быть, я обманулся.

На чердаке я раскрыл слуховое окно и обнаружил целый склад старых вещей, покрытых вековой пылью. Здесь были покрытые ржавчиной медвежьи и волчьи капканы со страшными зубьями, кремневые ружья, весы на коромысле, поломанные прялки, помятые самовары, музыкальный инструмент кантеле. Я взял его в руки и тронул одну струну. По чердаку пронесся жалобный замирающий звук, как бы говорящий, что все прошло, все в прошлом, и все мы здесь повержены, лежим и догниваем. Но вот я добрался до внушительного сундука, окованного полосами жести. Он был доверху набит старинными книгами в кожаных переплетах с медными застежками. Для меня это было самое интересное. Все книги, старопечатные и рукописные, были на церковнославянском языке. Рукописные книги, которые, конечно, писали боголюбивые переписчики в монастырях и лесных скитах, особенно были хороши и богато украшены растительным орнаментом и цветными рисунками из жизни Спасителя и Божиих угодников. Среди старопечатных книг были Псалтири, Цветники и Макарьевские жития святых. На севере эти книги берегли и сохраняли, и если случался пожар, то их в первую очередь вместе с иконами выносили в безопасное место. Я отобрал несколько книг, чтобы купить их у хозяйки, но добрая старуха и слышать не хотела о деньгах и просто подарила мне их.

Через недельку я навестил деда Митяя, который одиноко жил в своем большом доме, пропахшем козами и сеном.

- Здравствуй, дорогой! - приветствовал он меня. - Небось, пришел за снастью рыбку половить?

- Нет, только за лодкой пришел. Хочу по озеру покататься и келью монахов посмотреть.

- Это хорошо ты придумал. Благостные старцы были. Я вот последнего из них лет десять назад похоронил и крест на могилке поставил. Первые-то два умерли раньше, третий же просил меня, Христом Богом, приехать на остров и похоронить его после кончины. Я его пытаю: а как я узнаю, что ты уже померши? А он мне говорит: Бог тебе укажет, что я преставился, только почаще посматривай на нашу келью. Ну, думаю, Бог так Бог. И забыл я про этот разговор. Делов своих было много. Но вот как-то вечером вспомнил. Думаю: и как это Бог мне укажет? Темно уже стало. Вышел я во двор и стал смотреть на островок. И вижу какое-то небольшое свечение над кельей. Протер глаза, но свечение не пропало. Ладно, думаю, наверное, это мне показалось. Примрак какой-то. На следующий день вечером вышел смотреть. И опять вижу свечение вроде как голубоватое. Ночью вертелся на своем ложе, все не мог уснуть. Утром взял заступ, веревку, топор, отвязал лодку и погреб к островку. Дело было уже осенью, листья на деревьях все опали, и келья была вся на виду. Собачка их встретила меня на берегу, такая радая, что человека увидела, хвостом машет, скулит и ластится ко мне. Спрашиваю ее: где твой хозяин, Тобик? Поникла вся собачка, хвостом перестала вилять, поплелась вперед к келье. У нее там во дворике будка была сделана. В келью старцы собаку не пускали, так как по православному обычаю в дом, где святые иконы, собаке входить нельзя. Постучал в двери. Тихо. Еще постучал покрепче. Никто не отзывается. Поддел я топориком дверь, нажал, она и распахнулась. Смотрю - батюшки светы! Хозяин на лавке под иконами лежит, ручки на груди сложены, как есть померший. Одет в новый подрясник, на ногах белые шерстяные носки. Лампадка большая еще теплится перед иконами. Я его тронул за руку - холодный, глаза закрыты, как есть покойник, но запаха покойницкого от него совсем не было. Во второй комнатке гроб и крест намогильный стоят. Видно, монах все себе загодя приготовил. Такой уж обычай у них. Посмотрел я на него: лицо спокойное, светлое, как на Пасху. Вот, думаю, недаром в писании сказано: «Честна пред Господом смерть преподобных Его». Легкая смерть ему от Бога была дадена. Ну, я, значит, с молитвой положил его в гроб. Прочитал в Псалтири над ним канон «За единоумершего». Тут же во дворике вырыл могилку, затащил туда гроб с новопреставленным рабом Божиим монахом Гервасием. Его имя-то Гервасий было. Закопал могилку. Крест поставил как положено. Спел над могилкой «Вечную память», взял в лодку собачку и отплыл назад. Спи, думаю, теперь отец Гервасий до Второго Пришествия. Скоро и мне черед придет успокоиться.

Дед Митяй взял весла, проводил меня к лодке, отомкнул замок и отвязал цепь, и я погреб к островку. Келья монахов, окруженная с двух сторон сумрачными старыми елями, хорошо была видна со стороны поселка. Стены ее были обшиты тесом и покрашены белой краской. Когда я подошел к келье, то увидел три больших могильных креста с голубцом наверху. Первый крест, стоящий у дома в палисаднике, потемневший и подгнивший, упал, опершись верхушкой в стену, как будто, устав от долгого стояния, просился в дом. Второй крест, тоже серый и потрескавшийся от времени, стоял у самого входа, как монастырский придверник, наблюдая за тем, чтобы никакой нечестивец не вошел внутрь дома. Третий крест, покрашенный белой краской, стоял посреди двора, как рачительный хозяин, смотрящий за порядком. Это была могилка отца Гервасия, которого хоронил дед Митяй. Сам домик представлял своеобразное сращение храма и жилых келий. В начале дома была устроена широкая дверь, на косяке которой на торчащем шесте висел колокол с обрывком веревки. Крыша дома была покрыта мелкой серой, пожухлой от старости дранкой. На крыше было устроено навершие вроде голубятни, которое должно, вероятно, символизировать церковный купол, на котором красовался деревянный восьмиконечный крест. Эта часть дома служила как бы церковным помещением. Дверь была не заперта, и я вошел в этот скромный храм.

Из открытой двери свет падал на дощатый покрашенный иконостас, на котором были образа Христа и Казанской Божией Матери. Слева у стены был устроен поминальный канун с фанерной раскрашенной Голгофой с предстоящими и ящиком с песком, в котором торчали огарки свечей. В алтаре, направленным на восток, в сторону Иерусалима, все было сделано честь по чести. Сзади Царских Врат стоял престол, покрытый потемневшей розовой тканью. На престоле, придавленный Евангелием, был завернутый в красный плат-илитон ветхий антиминс с трудно читаемой надписью: кто и когда его освящал. На сооруженном слева жертвеннике под покровом стояли священные сосуды. Все это было покрыто пылью и затянуто паутиной. Из храма двери вели в жилые кельи с очень скромной обстановкой. Главное в них - иконы в красном углу с небольшим аналоем перед ними и широкая лавка под стенкой для отдыха и ночного сна. В изголовье вместо подушки лежало березовое полено. Средняя келья была больше двух других и служила трапезной, где стоял большой стол и три самодельных табуретки. На полках стояли глиняные и деревянные миски, ложки, кружки и чугунные котелки и сковородки. Небольшая русская печь обогревала все помещения. В кельях на гвоздиках по стенкам висели ветхие подрясники, скуфьи, а вот мантий не было. По монашескому обычаю в мантии были завернуты покойные и погребены. На оштукатуренных и побеленных стенах в келиях были надписи такого содержания: «Аще и весь мир приобрящем, и тогда во гроб вселимся, идеже вкупе цари, и князи, и нищии». «Будь тверд и терпи». «Помолитесь за нас, братья, чтобы нам избегнуть вечного мучения». «Покойся, пока Сын Божий не воскресит тебя». «Здесь подвизались многогрешные соловецкие иеромонахи Гервасий, Протасий и Софроний».

В доме была такая глубокая тишина, что я слышал только собственный шум в ушах. Здесь долгие годы жили старцы, спасая свои души и молясь за весь крещеный мир. И эта намоленность выражалась в этой необыкновенной тишине, в этом как бы остановившемся здесь времени, в этом благодатном воздействии на мою душу этих старых стен и вещей, оставшихся после старцев.

Видимо, старцев в поселке любили и почитали, и память о них не умирала, и жилище их сохранялось нетронутым. Найдя пилу, я отпилил истлевший конец упавшего могильного креста и вновь утвердил его на могиле батюшки Софрония. Прочитав краткую заупокойную литию по душам погребенных здесь старцев, я сел в лодку и отплыл от острова, и у меня было такое чувство, как будто из мира недавно ушло что-то большое, важное и значительное. На память о старцах я тоже ничего не взял, и дед Митяй похвалил меня за это.

К концу августа в Карелии похолодало, пошли дожди, и я, распрощавшись с Игнатьевной и дедом Митяем, уехал назад в Петербург.